Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

и земельной реформой. Первая давала людям самое необходимое. Второй предоставлял 1 тысячу марок, чтобы обставить новые дома спальным гарнитуром или диваном. Это не слишком привлекало многих беженцев, которые не имели ни работы, ни собственности или жили на скудную пенсию и не видели перспективы погашения кредита. Земельная же реформа разделила большие поместья на множество мелких ферм. Для социалистов это имело мифическую ауру. Реальность оказалась жестче. Лишь один из двенадцати переселенцев получил ферму, и все знания, которые многие из них имели о сельской жизни, были получены из романов. Они также не принадлежали к локальным сообществам. В результате беженцы часто оказывались с самой плохой почвой и слабой кобылой. Для многих ранние заморозки, мертвое животное или больной член семьи означали конец короткой фермерской карьеры. Их жилищная ситуация тоже была не слишком привлекательной. Один из новых фермеров жаловался в 1952 году: он не мог понять, как спустя семь лет после войны в рамках пятилетнего плана, призванного модернизировать дома, были построены “такие собачьи конуры”. Некоторые собрали пожитки во второй раз и бежали на запад80.

Те же, кто остался, столкнулись с различными трудностями. В 1953 году жилая площадь “новых граждан” составляла 3,9 квадратных метра на человека, а у старожилов – 10,7. С коллективизацией те из беженцев, кто был ремесленником или мелким торговцем, потеряли шанс на независимость. Беженцы также с меньшей вероятностью вступали в партию. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что приезжие – такие как силезцы-католики в протестантских регионах Мекленбурга – часто оказывались маргиналами в устоявшихся сообществах и не могли полностью интегрироваться в местную жизнь вплоть до 1970-х годов. Некоторые пытались поддерживать старые связи под прикрытием встреч школьных выпускников и поездок с ними в зоопарки и другие места под бдительным оком Штази81.

Тем не менее разговоры о страданиях изгнанных не были в Восточной Германии полностью табуированы, как иногда считают. В 1947 году стихотворение Петера Хухеля “Der Vertriebene” (“Изгнанник”) запечатлело их отчаяние, когда они сидели в “пыли фургонов”, холщовые покрытия которых были пронзены “шипами и ветвями”: “Почему птица плачет по ночам?”82 Несколько лет спустя Анна Зегерс, знаменитая писательница-коммунистка, переехавшая в 1950 году из Западного Берлина в Восточный, написала цикл рассказов об их судьбе и о том, как они бежали “оборванные, грязные, в разорванных ботинках и с окровавленными ногами, отравленные изнутри страхом, отчаянием и ложью”. Одна из персонажей сообщает, что через три года после отъезда из Польши “ей было так же плохо [в ГДР], как и в первый день”. Двадцать лет спустя, в 1968 году, о беженцах вышел сериал “Тропы через страну”. В книге Кристы Вольф “Образы детства” (1976) боль от лишения корней представлена как справедливое наказание. Согласно официальным объяснениям, изгнание стало результатом эффекта бумеранга нацистской агрессии. Антифашистская ГДР предложила реабилитацию: новый дом, построенный на мирных основаниях.

Под официальной личиной многие “новые граждане” сохраняли ностальгию по старому Heimat. Спустя двадцать лет после войны внутреннее исследование в ГДР показало, что треть беженцев хотела вернуться к границам 1937 года – возвратить Восточную Пруссию, Померанию и Силезию83. Этим они не слишком отличались от своих собратьев в Западной Германии. Но разница заключалась в том, что в Восточной Германии не было публичного выхода для подобных стремлений. По крайней мере, в этом смысле беженцы были такими же, как и все остальные: они укрывались в своем личном коконе.

В Западной Германии интеграция была более затяжной и спорной. С самого начала власти выделяли значительные ресурсы. В Гессене, например, в 1949 году 85 % всех социальных пособий поступало непосредственно из бюджета и только 15 % – от благотворительных организаций. В том же году Бавария потратила 6 % всех своих доходов на беженцев, лагеря, льготы и пенсии. В земле Шлезвиг-Гольштейн этот показатель составил 12 %. В 1947–1948 годах земля Гессен собрала для беженцев 118 тысяч пар обуви, 100 тысяч рубашек и платьев, 300 тысяч столовых приборов, 85 тысяч печей и духовок и 60 тысяч матрасов и мешков соломы. “Распределение бремени”, как мы видели ранее, компенсировало изгнанникам по крайней мере часть их потерь. И тем не менее в 1954 году более 300 тысяч беженцев все еще находились в лагерях84.

Настроение среди изгнанников было переменчивым и взрывоопасным. Главный вопрос заключался в том, должны ли они бороться за возвращение своего старого Heimat или обосноваться в новом. До 1948 года организации беженцев с политической повесткой были запрещены, но это не мешало людям высказывать свое мнение. Советник по делам беженцев Зонального консультативного совета Британской зоны в сентябре 1946 года утверждал, что точно так же, как Германия не может жить без промышленного Рура, ей нужен восток, чтобы прокормить нацию. В Берлине глава CDU заявлял, что, несмотря на Потсдамское соглашение, восточный вопрос не решен и “полякам не нужно это пространство”. Высланные подписали петиции с требованием вернуть немецкую Kulturland, землю, которую “цивилизовали” их предки. Подобные призывы перерастали в антикоммунизм и нацистский страх перед азиатскими “ордами”. “Европа никогда не обретет мира, пока граница Азии перенесена к Эльбе”, – предупреждали христианские демократы в комитетах по делам беженцев в 1948 году. “Превращение восточногерманских и судетско-германских регионов в пустыню” угрожало выживанию западной цивилизации. Это либо сделает Западную Германию тяжким бременем для союзников, либо вызовет голод, что подтолкнет страну к коммунистическому перевороту. Единственным выходом было возвращение беженцев на восток85.

Церкви высказывались по-разному. Католики могли апеллировать к папе Пию XII, который еще в ноябре 1945 года осудил изгнание как величайшую несправедливость. Преступление не могло быть наказано новым преступлением, а грех одного народа не давал другому права совершать новые грехи. Но что это означало на практике для будущего? Для Эммануэля Райхенбергера, католического священника из Судетской области, провозглашенного “отцом изгнанников”, было крайне важно сохранить желание вернуться. Союзников, по его словам, необходимо “депотсдамизировать”. Изгнание было худшим преступлением в истории человечества, сказал он своим собратьям-беженцам: “…если истребление сотен тысяч евреев было преступлением – а в этом не может быть никаких сомнений… тогда преступлением является и уничтожение миллионов немцев”; такое уравнивание и искажение цифр в то время не было редкостью.

Многие считали, что изгнание нарушает не только права человека, но и божественное право на Heimat. Первый урок католической молодежи о “die Heimat” в 1950 году объяснял, что, поскольку родина – дар Бога, любой, кто отнимает ее, совершает кощунство и вызывает Божий гнев. “Восстановить несправедливость похищения Heimat перед Богом было единственной обязанностью, которой христианский Запад мог оправдать свое дальнейшее