Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

недовольны и хотели переехать в город. 20 % из них были безработными, в то время как среди старожилов таких было только 6 %. Уровень самоубийств был высоким. Лишь четверть имели собственную квартиру, и только у 30 % была кухня; в Западной Германии в целом 67 % беженцев снимали комнаты у хозяев, тогда как среди старожилов – 27 %. По словам одного исследователя того времени, “семья больше не собиралась вокруг живого огня”. Ремесленники и представители рабочих профессий находили работу по прежней специальности легче всего. Фермеры и торговцы, напротив, оказались батраками, разнорабочими или вовсе безработными. В земле Шлезвиг-Гольштейн к 1953 году каждый второй местный житель вернулся на работу, которой он занимался до войны. Среди беженцев это был лишь каждый четвертый95.

Культурная пропасть между двумя сообществами часто была столь же обширной, как и материальная. Провинциальные города и деревни были монокультурными. Прибытие изгнанников ознаменовало собой ценностную трансформацию, как минимум не менее значительную, чем “бум” 1960-х годов, взволновавший ученых-социологов. Беженцы открыли эти провинциальные острова, принеся с собой другие верования, вкусы и обычаи.

В Баварии, например, до войны было 1400 районов, все жители которых исповедовали одну веру. К 1950 году таких районов не осталось. По всей Германии католические общины внезапно оказались в среде протестантов с востока, протестантские общины столкнулись с католиками из Силезии, а трезвым протестантским бюргерам реформатской веры Цвингли и Кальвина пришлось примириться с более жизнерадостными лютеранами из Восточной Пруссии и Померании.

Мардорф был католическим городком к северу от Франкфурта. Эвакуированные во время войны из Рейна и Рура все еще находились там, когда весной 1945 года прибыли первые семьи из Восточной Пруссии. Их поселили в общественном зале, который до 1942 года был домом Якоба и Розы Маас, членов небольшой еврейской общины, депортированных и убитых в Заксенхаузене и Аушвице. К 1949 году в городе насчитывался 351 беженец, что составляло четверть всего населения, и многие из них были протестантами. Дети бросали камни в дверь собственной церкви, когда вновь прибывшие проводили внутри свою службу. В других местах беженцы были вынуждены хоронить своих мертвецов за стенами кладбища. Иногда изгнанники проходили мили, чтобы послушать лютеранского пастора с востока (Ostpfarrer), вместо того чтобы посетить местную реформатскую церковь96.

Вдобавок к такого рода напряженности, национальная идентичность имела разное значение для общин, которые находились внутри немецкого национального государства со времен Бисмарка, и немецкой диаспоры за его пределами. Возьмем, к примеру, гессенский город Аллендорф. За исключением горстки еврейских семей и слесаря-протестанта, до войны город был исключительно католическим. Религия была его основной идентичностью. Для протестантских Судетов, напротив, принадлежность к меньшинству в Чехословакии означала, что решающее значение имеет национальность. “Какие вы отсталые, – сказал старожилам немецкий беженец из Праги, – вы ведете себя так, как будто живете в Средневековье и ведете религиозные войны”97.

Чуть восточнее находилась деревня Герсдорф, в которой проживало 176 человек. Почва здесь была бедной, а сама деревня была слишком мала, чтобы привлечь торговцев и ремесленников. Жизнь определялась самодостаточностью, скромностью и трудом. Люди здесь были воспитаны в трезвом духе реформатской протестантской церкви. По словам одного этнографа того времени, их отличительной чертой были “простота и серьезность”. Женщины старше сорока лет носили “простую одежду серого, коричневого или черного цвета”. Еда должна была быть “хорошей и сытной”. Их дома были “без какой-либо роскоши”, и даже церковь не была украшена. Сами люди были “молчаливыми”. “Проявление чувств рассматривается как слабость, как недостаток самообладания”. У жителей этой деревни было “особое представление о чести”. Малейшая провокация могла рассорить семьи на несколько поколений. Точно так же они не принимали подарков, не отдав немедленно чего-нибудь взамен. Детей, которые “принимали еду от других семей, ругали и даже наказывали”. В результате в Герсдорфе почти не было общественной жизни.

После войны сюда прибыли 128 изгнанников из моравского города Цнайм (Зноймо). Война уже потрясла деревню, отправив ее молодых солдат во внешний мир, но появление изгнанников стало настоящим культурным шоком. Они не только говорили на моравско-австрийском диалекте, но и были выходцами из процветающего города со средневековым замком, церковью и фресками. Их почва была богата, а их ремесленники – искусны. Они представляли коммерческую культуру, где деньги тратились на красивую одежду и вкусную еду. Они наслаждались как жизнью, так и работой. Они были хорошо образованы. И они были католиками. В своем праздничном шествии в честь Тела Христова они трясли шумными погремушками. Как будто в черно-белое немое кино внезапно вторглись цвет и звук.

Беженцам относительно повезло: им разрешили взять с собой 100 килограммов багажа, включая постельное белье. Жить пришлось в тесноте, но лагерей они избежали. Однако делать им было почти нечего. Четверо из них помогали местным фермерам, и несколько женщин пряли джут. Однако большинство ремесленников зависели от пособий, а поскольку 10 % средств поступали непосредственно из деревни, это усиливало напряженность. Для местных жителей открытость прибывших была признаком празднословия, их склонность к скромной роскоши – транжирством, а демонстративная религиозность – лицемерием98.

Политика ностальгии

Подобные сцены разыгрывались по всей провинциальной Германии. Изгнанники приносили с собой глоток свежего воздуха и модернизировали сельские регионы, помогая превратить Баварию в промышленный центр, которым она сегодня является. Местная одежда уступила место городским костюмам и платьям. Интеграцию изгнанных часто называют одной из историй успеха Западной Германии. Но насколько успешным было это мероприятие и для кого?

Изгнанников в общей сложности было 12 миллионов человек, но они были разделены по происхождению и идентичности. Только различных четко оформленных землячеств насчитывалось двадцать одно. Block (“Союз”) пытался мобилизовать их как единый политический голос в 1950-е годы. На региональных выборах, где концентрировались определенные группы, это объединение было весьма успешным: оно получило 23 % голосов в Шлезвиг-Гольштейне в 1950 году и 9 % в Баварии в 1958 году. Однако на национальном уровне избиратели из Буковины (Румыния и Украина) и Восточной Пруссии (Польша и Советский Союз) имели так же мало общего друг с другом, как и со всеми остальными немцами. В 1953 году Block прошел в бундестаг и присоединился к коалиционному правительству Аденауэра. Четыре года спустя ему не удалось преодолеть порог в 5 %, необходимый для получения места. Как показали исследования, изгнанники в основном с подозрением относились к подобным лобби. Однако более важными, чем эти негативные факторы, были государственные и частные усилия по ассимиляции.

В 1995 году, в пятидесятую годовщину высылки, глава Союза изгнанных (Bund der Vertriebenen) вспомнил прошлое и посетовал, как мало внимания уделяла общественность их судьбе99. Это было ложью. В первые два десятилетия