Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

Марии, когда у бывших партизан внезапно начинались эпилептические припадки или их руки, нажимавшие на курок, усыхали в наказание за убийство немцев2.

Судетские немцы были среди 12 миллионов немцев, бежавших или изгнанных в период с 1944 по 1950 год, что стало крупнейшим насильственным перемещением населения в европейской истории. По прибытии они называли себя “беженцами” или “изгнанными”, но вскоре их официальный статус начали оспаривать. Вместе эти группы олицетворяли многовековую историю Германии и ее нерешенные противоречия между государством и народом. В число изгнанных входили немцы, чьи семьи почти два столетия жили в немецком государстве (Восточная Пруссия, государство Тевтонского ордена начиная со Средних веков, а с 1701 года – королевство Пруссия) и в регионах, которые были немецкими провинциями до 1919 года (Позен и Западная Пруссия, в основном отошедшие к Польше, или Судетский регион, отошедший к Чехословакии), а также те, кто говорил на диалектах немецкого языка, но не жил под властью Германии на протяжении веков, так называемые “Ostsiedler”. Последние были потомками немецких мигрантов, которые начиная со Средних веков основывали поселения в Прибалтике, Румынии, Сербии и Венгрии (банатские и дунайские швабы), а позднее, при Екатерине Великой, и в России. Среди 12 миллионов также было много Volksdeutsche, людей этнически немецкого происхождения, которые были зарегистрированы нацистами на оккупированных территориях, но часто ассимилировались и даже не говорили по-немецки.

Изгнание было одним из трагических парадоксов истории. Гитлер призвал всех немцев возвратиться “Heim ins Reich” (“домой, в Рейх”). Это произошло благодаря его поражению. Но вместо великой Германии они попали в меньшую, разделенную и ампутированную страну.

Изгнанные иногда сравнивали свои лагеря и марши смерти с теми, которые пришлось пережить евреям. Следует подчеркнуть, что изгнание не было геноцидом и не должно приравниваться к массовому истреблению при нацистах. Плана истребления немецкого народа в целом не было. Однако это была форма этнической чистки, и пытки, убийства и принудительный труд, безусловно, допускались. Холодная война придала страданиям изгнанников особый резонанс, а их смерть была творчески занесена в моральный реестр, способный соперничать со списком жертв нацистов в Центральной и Восточной Европе. Официальная цифра погибших во время бегства составляла 2 миллиона человек, и это число отстаивалось как верное лоббистами изгнанников. Истинное количество было ближе к полумиллиону – результат, полученный церковной службой розыска в 1965 году и подтвержденный недавно историками3.

Изгнание поставило немцев перед моральным вызовом, который радикально отличался от задачи противостояния нацистским преступлениям. Легко было говорить “прости и забудь”, когда жертвами были другие. Изгнанникам это давалось сложнее. В конце концов, их выселили против их воли. У них отняли родину и средства к существованию. Вопрос заключался в том, как эту ошибку следовало или можно было исправить. Когда речь шла о жертвах нацизма, лейтмотивом было возмещение ущерба и примирение. Немецким беженцам, напротив, приходилось противостоять чувству праведной мести, о чем ярко ясно свидетельствуют “Пророчества”.

Существовала опасность, что изгнанные могут впасть в стойкую ненависть к своим врагам, которую Фридрих Ницше, великий критик современной морали, называл ресентиментом. В работе “К генеалогии морали” (1887) Ницше указывал на то, что угнетенные, слишком вложившись в собственные страдания и ненависть, замыкались в положении жертв, направляющих свой гнев на “злого” врага. Вместо преодоления несправедливости ресентимент жертв снова обращался к ролям угнетенных и угнетателей4. Это порождало настроение, противоположное тому, которое воспевал Адам Смит. Вместо “беспристрастного зрителя”, способного к сочувствию, получался “злой зритель”, жаждущий мести. Как недавно предупреждал Иэн Бурума, когда воспоминания о страданиях становятся навязчивыми, это может означать близорукость и вендетту5.

Меняющиеся в последующие десятилетия отношения между хозяевами и их соотечественниками-приезжими могут многое рассказать о моральном ландшафте двух Германий. В 1949 году Генрих Альбертц, будущий мэр Берлина, назвал кризис беженцев “главной проблемой нынешней судьбы Германии”. “Если мы пройдем мимо ее реальности, мы окажемся за бортом жизни Германии”6. Пастор и социал-демократ, Альбертц знал, о чем говорил. Он сам был беженцем из Бреслау (Вроцлав) в прусской провинции Силезия, которая теперь принадлежала Польше, и на собственном опыте ощутил напряженность между местными жителями и пришельцами в Целле в британской зоне, где он работал комиссаром по делам беженцев.

Искоренение и появление новых корней вызвало фундаментальные вопросы об идентичности во всех ее измерениях. Где был “дом” и что такое “Германия”? Происходили конфликты обычаев, конфессий и диалектов, вплоть до принципиальных разногласий по поводу “хорошего” и “плохого” поведения. Современники беспокоились, что изгнание может привести к появлению миллионов хронически “асоциальных” людей: нигилистических, безответственных и “сумасшедших”, которые “везде чужие”, по словам Вестфальского синода 1948 года7. Такой тип был опасен для общества в целом, поскольку был восприимчив к тоталитарным идеям. Принимающие беженцев общины также оказались под пристальным вниманием. Хотя изгнанные прибыли практически ни с чем, у многих местных жителей все еще были свои фермы, магазины и дома – но был ли у них моральный капитал, чтобы помочь? Что на практике означало “возлюби ближнего своего”, если вдруг появилось так много новых соседей?

Бегство и изгнание

Одной из 12 миллионов была Марта Цоллингер. Свое бегство она описала в дневнике. Две мировые войны были своего рода обрамлением ее жизни. Марта родилась в Восточной Пруссии, самой северо-восточной оконечности Германской империи, 4 ноября 1914 года. Крепость Инстербург (Черняховск), ее родной город, служила средневековым тевтонским рыцарям базой для колонизации Литвы с крестом и мечом. Тридцать лет спустя, в октябре 1944 года, когда русские войска наступали, Марта взяла семилетнего сына и бежала. Их первой остановкой был Эллербрух (Ольшувка) в Западной Пруссии, дом родителей ее мужа. 23 января 1945 года она, ее сын и родственники со стороны мужа переехали дальше на запад, в Штольп (Слупск) в Померании (Северная Польша). Восточная Пруссия была отрезана Красной армией, которая приближалась к ним. 7 марта, за день до того, как Красная армия заняла Штольп, семья Цоллингеров продолжила путь пешком в попытке добраться до побережья Балтийского моря по проселочным дорогам; порт Данциг, аннексированный Гитлером в начале войны, все еще находился в руках немцев. Через несколько дней их наконец настигли русские войска возле небольшого городка Гловиц (Глувчице).!••••••••••••••••! Семья пошла дальше, в следующую деревню, где на месяц ее оставили в покое.!•••••••••••••••••••! К этому моменту ее сын заболел корью, а когда наступило лето, сама Марта заболела тифом. “Все потеряно – а теперь и родина [Heimat]. Что сейчас произойдет? Жизнь под поляками – это ужасно”. Цоллингеры выживали за счет ворованных яблок и картофеля и выпрашивали еду.

5 октября 1945 года Марте и ее