Читать книгу - "От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Вячеслав Алексеевич Никонов"

была названа Президентом Трумэном. А я согласился с этой датой. Поскольку между Вами и Президентом сейчас происходит переписка по этому вопросу, я воздерживаюсь от внесения какого-либо нового предложения о дате нашей встречи».

Наконец, Черчилль успокоился и 6 июня писал Сталину: «Благодарю Вас за Ваше послание от 5 июня. Я сообщил Президенту Трумэну, что я согласен с датой, о которой Вы и он договорились, а именно с 15 июля». Но успокоился премьер лишь частично. 9 июня он продолжил прессовать Трумэна: «Хотя я в принципе согласен с нашей трехсторонней встречей в Берлине 15 июля, я надеюсь, Вы согласитесь со мной, что английская, американская и русская делегации должны будут иметь свои отведенные для них штаб-квартиры и свою собственную охрану и что должно быть подготовлено четвертое место, где мы будем собираться для совещаний. Я не мог бы в принципе согласиться, как в Ялте, чтобы мы прибыли в Берлин, – над которым, как решено, должен быть установлен контроль трех или, с французами, четырех держав, – лишь как гости советского правительства и советских армий. Мы должны обеспечить себя всем и иметь возможность встретиться на равных правах». Трумэн предложение Черчилля поддержал.

Перерыв во встречах Сталина с Гопкинсом был вызван не столько согласованием сроков конференции, сколько обсуждением состава польского правительства. «А тем временем между Вашингтоном и Лондоном шла постоянная переписка, – напишет Трумэн. – Мы подробно изучили список имен. Мы пытались примирить позицию польского правительства в изгнании, наше собственное отношение и намерения Сталина».

Пока шла утряска списка польского правительства, 2 июня в Москву Гопкинсу и Гарриману пришел ответ на послание Сталина по поводу признания Болгарии, Румынии, Финляндии и Венгрии. Трумэн писал: «Я согласен с тем, чтобы в самое кратчайшее время были установлены нормальные отношения с этими странами. В соответствии с этим я готов немедленно приступить к обмену дипломатическими представителями с Финляндией… так как финский народ своими выборами и другими политическими переменами продемонстрировал свою искреннюю преданность демократическим процедурам и принципам.

Однако я не обнаружил таких же ободряющих признаков в Венгрии, Румынии и Болгарии. Я встревожен тем, что в особенности в двух последних странах существуют режимы, которые не обеспечивают всем демократическим элементам народа права свободно высказывать свое мнение и которые по своей системе управления, по моему мнению, не представляют воли народа и не отвечают ей».

Прочтя ответ президента, Гопкинс предпочел не вручать его Сталину, чтобы не поставить под угрозу достижение хоть какой-либо договоренности. Советский лидер мог просто хлопнуть дверью. Гопкинс и Гарриман запросили разрешения задержать передачу этого послания до того момента, как завершатся переговоры по польскому вопросу. Им было передано, что они вправе сами выбрать нужное время. Ответ Гарриман передаст Сталину 7 июня, как только Гопкинс сядет в самолет, улетавший из Москвы.

Второго июля американцами на повестку дня был поставлен вопрос о завершении работы над Уставом ООН, без чего Организация не могла быть создана. По сути, не согласованным оставался только один пункт, связанный с процедурой голосования в Совете Безопасности ООН.

Казалось бы, вопрос был решен в Ялте. «Рузвельт сам внес предложение, которое по своей формулировке в основном отвечало тому, на чем Советский Союз настаивал с самого начала, – замечал Громыко. – В итоге достигли договоренности о том, что по всем важным вопросам, за исключением процедурных, решения в Совете Безопасности должны приниматься только при согласии всех его постоянных членов. Это имело принципиальное значение.

Много говорилось на Западе о том, почему Рузвельт пошел навстречу СССР. Немало по его адресу раздавалось и упреков. Но шаг, предпринятый им, объясняется просто. Он смог более трезво, чем некоторые другие политические деятели Вашингтона и Лондона, оценить ситуацию, осознать, что Советский Союз не может отказаться от принципа единогласия пяти держав при принятии важных решений в Совете. И в этом большая заслуга президента».

Молотов в Сан-Франциско занял согласованную со Сталиным жесткую позицию: ни один вопрос не мог там обсуждаться без единогласного решения постоянных членов. Но американцы настаивали, чтобы это касалось только окончательных решений, но не вопросов повестки.

Москве в ООН было гарантировано меньшинство при голосовании по любому принципиальному вопросу на Генеральной ассамблее. Из 50 стран-участниц позицию СССР могли поддержать делегации Украины и Белоруссии, а также, если повезет, Чехословакии и Югославии. Все. США же обладали абсолютным большинством за счет латиноамериканских и западноевропейский стран. Поэтому СССР был так заинтересован в как можно более строгом праве вето в Совете Безопасности. И демонстрировал готовность идти навстречу американским пожеланиям.

Поэтому, без отмашки из Москвы, советская делегация стояла насмерть по вопросу о вето. Громыко демонстрировал полную непреклонность.

– Наша страна не даст своего согласия на такой Устав ООН, который сеял бы семена новых военных конфликтов между странами.

«Помню, после такого заявления с нашей стороны на одном из совещаний пяти держав воцарилась напряженная тишина, – расскажет Громыко в мемуарах. – Взоры участников устремлялись в этот момент на главу делегации США в ожидании, что скажет он в ответ.

Стеттиниус находился в явном замешательстве. С одной стороны, он оставался убежденным сторонником линии Рузвельта, который в Крыму признал необходимость права вето, приверженцем общего курса на сотрудничество с Советским Союзом, а с другой – директива Белого дома обязывала Стеттиниуса все же попытаться заложить мину в вопросе о праве вето. Молчал и член делегации США сенатор Ванденберг.

Немая сцена длилась, наверное, минут десять. Дело кончилось тем, что достигли взаимопонимания в одном: прервать совещание и разойтись для обдумывания ситуации. Все участники расходились, понурив голову, и, пожалуй, это была уже – пусть мне простят такой новый термин суровые театроведы! – „ходячая немая сцена“».

Вот как описывал ситуацию Трумэн: «Реальный вопрос, стоявший на кону, заключался в том, может ли обсуждение и рассмотрение этого спора быть остановлено по праву вето любым постоянным членом Совета. Русские настаивали на праве вето, а мы вместе с англичанами, китайцами и французами были против. Мы считали, что такое его применение сделает невозможной свободу дискуссий в Совете.

Утром 2 июня Стеттиниус доложил мне по телефону о сложившейся ситуации и, обрисовывая проблему, спросил, а действительно ли Сталин знал о позиции своей делегации. Стеттиниус заметил, что в предыдущих случаях было обнаружено, что Сталин не всегда был осведомлен об инструкциях, выданных Кремлем, и что в этом случае, возможно, сам Молотов не проинформировал своего начальника.

Поскольку Гарри Гопкинс находился в Москве и разговаривал со Сталиным, Стеттиниус предложил нам спросить напрямую и посмотреть, не удастся ли таким образом выйти из тупика. Я попросил Стеттиниуса направить послание послу