Читать книгу - "Гражданство и гражданское общество - Борис Капустин"

Это привело к двум важным следствиям. Во-первых, когда институты, от которых зависели три элемента гражданства, разошлись, для каждого из них стало возможным развиваться автономно, со своей скоростью и особыми принципами. Длительное время они шли разными дорогами, и только в нашем веке (я бы даже сказал, в последние несколько месяцев) эти три путника вышли на одну линию.

Во-вторых, институты, которые были национальными и специализированными, не могли быть столь же тесно включены в жизнь социальных групп, которым они служили, как институты, действовавшие на местном уровне или имевшие общий характер. Удаленность парламента была просто результатом размера территории. Удаленность судов была обязана специфике права и процедурам, в силу чего гражданам приходилось нанимать экспертов в области права, которые могли бы давать советы о том, какими правами они обладают и как их отстоять. Нужно еще и еще раз обратить внимание на то, что в Средние века участие в общественных делах было в большей мере обязанностью, чем правом. Мужчины должны были участвовать в судебных процессах, соответствующих их классу и месту проживания. Суд принадлежал им, а они ему. Они имели к нему доступ, поскольку он нуждался в них и они знали о его делах. Но результатом этого двойственного процесса объединения и разделения было то, что механизмы, дававшие доступ к институтам, от которых зависели права граждан, должны были создаваться заново. В случае политических прав всем знакома история избирательных прав и ограничений на членство в парламенте. В случае гражданских прав ситуация зависела от юрисдикции различных судов, привилегий юристов и, прежде всего, способности оплачивать издержки судебного процесса. В случае социальных прав решающее значение имел Закон об оседлости и перемещении, а также различные способы проверки нуждаемости. Работа всех этих механизмов предполагала не просто решение вопроса о том, какие права признавались в принципе, но и о том, в какой мере права, признанные в принципе, могли осуществляться на практике.

Когда эти три элемента гражданства институционально разошлись между собой, они по сути перестали взаимодействовать друг с другом. Не особенно греша против исторической точности, становление современных форм каждого из этих элементов можно отнести к разным столетиям: гражданских прав – к XVIII в., политических – к XIX в., а социальных – к XX в. Конечно, к такой периодизации нужно подходить с определенной гибкостью, поскольку иногда эти процессы становления накладывались друг на друга (особенно в двух последних случаях).

Для того чтобы XVIII век предстал в качестве периода становления гражданских прав, его границы придется отодвинуть в прошлое – дабы он включал в себя Хабеас корпус, Акт о веротерпимости, упразднение цензуры в прессе. Также раздвинем границу в будущее, чтобы охватить эмансипацию католиков, отмену законов об объединениях и успешное окончание битвы за свободу прессы, связанное с именами Коббета и Ричарда Карлайла. Более точно, но менее кратко его можно было бы описать как период между [Славной] революцией и первым Актом о реформе. К концу этого периода, когда политические права начали делать первые робкие шаги в 1832 г., гражданские права уже находились в распоряжении людей и, в главном, пробили себе путь к тем формам, которые существуют и сегодня^[197]. «Особым вкладом более раннего ганноверского периода, – пишет Тревельян, – было установление правления закона; а этот закон, со всеми его тяжелыми ошибками, был все-таки законом свободы. На этом прочном основании были построены все наши последующие реформы»^[198]. Это достижение XVIII в., прерванное Французской революцией и завершенное после нее, было в значительной мере результатом работы судов – как повседневной их практики, так и ряда особых ситуаций, в которых они боролись с парламентом, защищая личные свободы. Наиболее прославленным актером этой драмы был Джон Уилкс, и хотя мы можем сожалеть, что он не располагал теми благородными и праведными качествами, которые мы бы хотели видеть в наших национальных героях, мы не имеем права сетовать на то, что иногда дело свободы отстаивают либертины.

В области экономики базовым гражданским правом является право на труд, то есть право человека на выбор определенного занятия в избранном им месте, ограниченное только законными требованиями специальной подготовки. Это право отрицали и статут, и обычай. С одной стороны, это был елизаветинский Статут о ремесленниках, который ограничивал профессиональные возможности для лиц, принадлежащих к определенным социальным классам. С другой стороны, существовали местные обычаи, закреплявшие возможность найма в городе за его жителями и превращавшие ученичество у мастера скорее в институт исключения из полноправного участия в профессии, чем в форму найма. Признание права на труд включало в себя правовое оформление фундаментальных изменений в сложившихся практиках. Первоначальное допущение, что местные и групповые монополии служили общественным интересам, потому что «торговля и перевозки не могут поддерживаться и расширяться в отсутствие порядка и правительства»^[199], сменилось новым допущением, что подобные ограничения были нарушением свободы субъекта и проклятием для процветания нации. Как и в случае других гражданских прав, суды играли решающую роль в защите и продвижении нового принципа. Обычное право предоставляло судьям гибкость в принятии решений – они могли применять его таким образом, который почти незаметно учитывал значительные изменения в обстоятельствах и мнениях, превращая тем самым со временем ереси прошлого в ортодоксии настоящего. Обычное право в значительной мере опиралось на здравый смысл, как показывает решение, вынесенное судьей Холтом в деле «мэр Уинтона против Уилкса» (1705): «Все люди свободны жить в Винчестере. Как их можно там лишать законных средств к существованию? Подобный обычай причиняет вред некоторым людям и наносит ущерб общественности»^[200]. Обычай был одним из двух главных препятствий изменениям. Но так как старые обычаи, строго говоря, есть лишь разновидность обычаев в современном понимании (как общепринятого образа жизни), их оборона начала трещать по швам под ударами обычного права, которое еще в 1614 г. выразило свое неприятие «всех монополий, запрещающих кому-либо заниматься любым законным делом»^[201]. Вторым препятствием было статутное право, и судьи наносили острые выпады даже против этого достойного соперника. В 1756 г. лорд Мэнсфилд даже назвал елизаветинский Статут о ремесленниках преступным законом, ограничивающим естественные права и противоречащим общему праву королевства. Он добавил, что «политика, на которой основывался Акт, как мы можем судить из имеющегося опыта, является сомнительной»^[202].