Читать книгу - "«Что-то должно было улучшаться…». Разговоры со Штефаном Мюллер-Домом и Романом Йосом - Юрген Хабермас"

есть в этом и моя собственная вина: в самом первом своем тексте, посвященном теории истины (он выходил в сборнике к юбилею Вальтера Шульца[8]), я выбрал не лучшую, вводящую в заблуждение формулировку, и до сих пор она циркулирует в научных кругах, несмотря на мои многократные попытки от нее отказаться[9]. Я опредметил тогда неизбежные прагматические допущения, к которым мы – если хотим хоть как-то вступить на поле аргументации – «должны» прибегать, и описал их как «идеальную речевую ситуацию»; здесь можно решить, что я как будто подразумевал трансцендентальную идеализацию, хотя вся суть подобного «долженствования» заключается в детрансцендентализирующей силе эмпирически значимого предвосхищения. Ведь идеализированное содержание необходимых допущений фактически позволяет прикладывать определенный эталон, отклонения от которого понимаются в таком случае как опровержение, как указание на ошибку и на возможность ее исправить; притязания на истинность нуждаются в проверке, но процедура эта лишь в теории обязательна, на практике же корректировать подобные упущения позволяет описанный эталонный критерий. Как только на уровне критериев возникают диссонансы, становится ясно: дискуссия ведется не открыто, не подобающим образом, а значит, ее итоги не имеют значения. Прагматические предпосылки контрфактического содержания открывают, главным образом, само оперативное пространство для тех оснований, которые подкрепляют, опровергают или оставляют открытым всякое притязание на истинность. С таким подходом мы можем свободно черпать богатства из философии Гегеля, не соприкасаясь при этом с абсолютным духом и не сбиваясь на путь посткантовской метафизики. Именно это, разумеется, я и имел в виду, когда под конец своей истории философии придавал такое значение младогегельянцам в широчайшем смысле. С этой точки зрения операции «разума» осуществляются в режиме некоего круговорота лингвистически сцепленных оснований. Основания же эти, в известной мере, циркулируют между, с одной стороны, своими моделями, символически закрепленными в социокультурных жизненных формах, и с другой – процессуальным потоком коммуникации вместе с относящимися сюда же мыслительными и сознательными процессами действующих субъектов.

Закрепим: расчет на взаимопонимание в контексте повседневного опыта невозможно охватить эмпирически, и скорее он реализуется в интерсубъективном обмене как таковом, через предоставление и принятие оснований. В таком случае бремя доказывания отчасти, конечно, перекладывается с индивидуальных мотивов участников дискуссии на контрфактические предпосылки, сопутствующие прагматической языковой практике. Не могли бы Вы рассказать поподробнее о статусе этого контрфактического содержания в коммуникативном действии?

Формально-практический подход, который я сейчас обрисовал, – это не эмпирическая прагматика языка[10], но при этом он претендует на тот же статус, которым наделены другие современные лингвистические теории, сформулированные у Сёрла, Даммита или Дэвидсона[11]. Ни одна из этих теорий не стремится эмпирически объяснять объективирующие описания, обращенные к речевому поведению; скорее они нацелены на экспликацию знания о том, как происходит сам процесс говорения, причем знание это складывается в сопричастном уразумении, то есть перформативно. Еще эти лингвистические теории обращены к реконструкции того конкретного знания, которое позволяет компетентному носителю языка интуитивно вырабатывать релевантное речевое поведение. У меня теоретические построения упомянутых коллег просто приложены иначе: я старался изыскать рациональный потенциал в повседневной языковой практике, что позволило бы критической общественной теории производить критерии для своей критики из собственно исследуемой предметной области. При рациональной реконструкции повседневной коммуникации я, впрочем, концентрировался на действии, ориентированном ко взаимопониманию. Такое действие имеет своей целью бесконфликтное или конфликтно-разрешающее продолжение интеракции, и именно в этом смысле оно «ориентировано ко взаимопониманию»; его следует рассматривать не как частный случай, не как изредка возникающее исключение, а в самом широком виде – как норму. Обособление языковой практики, ориентированной на взаимопонимание, в качестве оригинального речевого модуса основывается, в частности, на том, что само обучение языку происходит исключительно в этом модусе. Ребенок, с которым родители будут общаться только в пределах стратегического замысла, непременно вырастет больным. Рациональная реконструкция необходимых предпосылок коммуникативного действия (допустим, взаимного перехода Ego и Alter во второе лицо) включает в себя, разумеется, столько же эмпирического содержания, как и анализ необходимых прагматических предпосылок, отмеченных идеализирующим содержанием (сюда можно, к примеру, отнести предъявление каких-либо притязаний на истинность).

Давайте поговорим немного о том, как была воспринята Ваша теория коммуникативного действия. Уже десятки лет ее обсуждают по всему миру, в самых разных профессиональных сообществах; но можете ли Вы сказать, что в дисциплинарном академическом дискурсе подобающим образом воспринята сама основа теории: метатеоретическая, философская и социологическая? Вы уже высказывали некоторые сомнения…

Сомнения действительно есть, и в связи с этим я спрашиваю себя: не восходят ли эти обстоятельства к тому, что самая сердцевина моей теории труднопостижима; лишь в ходе работы над своей последней книгой я подступил наконец к решению этой проблемы – или, во всяком случае, понял, как к подобному решению подступить. Разрабатывая модель понимания речевого акта, я ввел различные типы истинно-аналогичных притязаний на значимость: говорящая личность вводит их в свое высказывание с тем ожиданием, что противная сторона хотя бы в имплицитном виде займет относительно этих притязаний свою позицию через «да» или «нет» (или через нейтральную реакцию вида «пусть-так»). Это приложимо не только к утверждению истинности; даже простое соответствие действительности в нормативном высказывании, даже простую уместность эстетического суждения можно с полным основанием оспорить. А значит, даже в неассерторических высказываниях заложены определенные притязания на значимость, которые можно подкреплять или опровергать при помощи аргументов – точно так же, как и в случае с притязаниями на истинность. Эта аналогия вроде бы понятна на интуитивном уровне, но по ряду логико-семантических причин она от начала сделалась камнем преткновения.

А почему так вышло?

Ассерторические высказывания критикуются с точки зрения истины; справедливость нравственных или юридических суждений, в моем понимании, тоже может оспариваться и доказываться. Приложимо все это даже к высказываниям этического и эстетического характера. Значимость этических высказываний может с полным основанием критиковаться через вопрос о соизмеримости ценностных ориентаций с определенными решениями, индивидуальными жизненными планами или совместными жизненными формами; значимость эстетических высказываний может критиковаться с точки зрения их выражающей или мирооткрывающей силы, то есть, попросту говоря, через вопрос об их уместности. Экспрессивные высказывания в первом лице тоже – по части их правдивости – могут подвергаться сомнению; но проверить их удается в конечном счете только через деятельностные последствия. Все это по-прежнему представляется мне интуитивно-убедительным. Но то очевидное обстоятельство, что экспрессивные высказывания о собственных переживаниях подтверждаются только дискурсивно, в высшей степени непрямым способом, а в конечном счете вообще доказываются исключительно через последовательность в действиях соответствующей личности, – само это обстоятельство уже должно было сразу меня предостеречь: не стоило сразу же включать истинно-аналогичные виды притязаний на значимость в ряд разнообразных речевых актов иллокутивного типа. Я не увидел вовремя, что нормативные и эстетические притязания на значимость имеют внеязыковое происхождение и, в отличие от притязаний на истинность, в дискурсивное поле должны вводиться снаружи, от общественной среды. Те же притязания на значимость, внеязыковые по своему происхождению, могут, однако же, проблематизироваться и нуждаться в доказательстве: в таком случае они действительно ассимилируются с притязаниями на истинность и рассматриваться должны так же, как и эти последние.

Что под этим подразумевается?

Ассерторический смысл соответствующих высказываний как таковых присущ только притязаниям на истинность. Только они от начала имеют речевую природу и, соответственно, как таковые предназначены для тематизации в дискурсивных рамках. Ведь собственно семантическая форма высказывания уже содержит в себе ассерторический смысл притязания на истинность: она призвана подкреплять само существование определенных обстоятельств. А вот иллокутивный смысл всех других притязаний на значимость выявляется иначе, при помощи иллокутивных выражений, и увязывается при помощи пропозиционального содержания, чтобы принять форму полноценного предложения или речевого акта.