Читать книгу - "Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов"

перенаправить по другому руслу: выражаясь по-леонтьевски, неудержимо стремятся. Какой бы то ни было, механизм, в том числе социальный, – дело рук человеческих. Гильотина, пушка, станок ткацкий, токарный или печатный, – всякое устройство, однажды пущенное в ход, порабощает запустившего. Гильотина безостановочно рубит головы, пушка не переставая палит, станок непрерывно тачает или печатает. Сила инерции может лишь исчерпать саму себя. «Несите ношу белых! Не разгибать спины!» – это написал Киплинг, когда почувствовал, что спины слабеют. В самом деле, не прошло и полвека, ноша оказалась сброшена. А до тех пор! Пушки заряжали и стреляли человечьим мясом. Энергия, какая ни на есть, – это энергия, постепенно подкрадывается распад – закон цивилизации, о котором писал Брукс Адамс.

У нас и на Западе жалуются на вторжение нелегалов. А мне в магазине на Университетской Авеню продавец в магазине подержанной мебели говорит: «Работы всем хватает, работать не хотят!» Один политический деятель, высказавшийся за допуск нелегалов, проговорился: они нужны экономически, кто из коренных жителей станет мести улицу и мыть машины? «Избаловались и ослабли», – смысл речи Солженицына в Гарварде. Его оспаривали, а ведь на этот раз он сказал правду. Варвары взяли Рим изнутри, армия Алариха, осадившая Вечный город, сомкнулась с врагом внутренним.

В Политехническом музее слышал я лекцию Норберта Виннера. Ученик Тамаркина отвечал на вопрос, можно ли создать думающие автоматы. Оказывается, можно. «Но надо подумать о том, как мыслящие механизмы отключить», – добавил отец кибернетики.

От фестиваля до форума

«Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера».

Слова Михаила Матусовского.

«Можно или нельзя?» – вопрос того времени. Робость внутренняя: что можно? Заслоны в сознании: о чем-то и мысли не возникает. Однажды в Доме Журналистов для аудитории проверенной демонстрировалась после долгого перерыва «Земля» Александра Довженко. До начала сеанса на сцене появился хмурый человек и с мрачным выражением лица обратился в зал: «Товарищи, должен вас предупредить». Мы насторожились. «В этом фильме, – продолжал свою речь строгий оратор, – вы увидите обнаженную жэн-шыну».

Кое-кто пробовал возмутиться, дескать, что мы – дети? А кое-кто оглядывался, не дать ли стрекача. Нет, предупредить нас надо было.

Первый балет на льду. Мы пошли с матерью, в ту пору любая новинка становилась обязательной для всех. Публику потрясли «Пингвинки»: группа девушек в телесного цвета трико, они не столько танцевали, сколько в такт ударяли о лед грациозными ножками. Номер бисировали несколько раз. «Это же секс! Секс!» – рядом с нами, задыхаясь от возбуждения, парень объяснял своей спутнице. Нужно ли было ей объяснять, что она увидела, но голос парня был голосом утолившего жажду свою. В пору гласности, утром открываю глаза, а в телевизоре, во весь экран l’ane de femme. «Обнаженная жэн-шына» – подсказывает память. И чтобы поверил я собственным глазам, голос прошлого, перекликаясь с настоящим, кричит: «Секс! Секс!».

И вот в 57-м зазвучали «Подмосковные вечера». Днем и ночью, круглые сутки, на разных языках и без слов всюду звучали, так что стало воротить от хорошей песни. «Подмосковные вечера» сделались неофициальным гимном всемирного сборища, то был лейтмотив второго важнейшего события, изменившего нашу психику. Первое – Двадцатый Партсъезд. О втором сейчас упоминают между прочим, а это было ещё одно потрясение: не верилось, что такое может случиться. Прежде мы оставались инсулированы, замкнуты в себе. Редкие иностранцы, попадавшиеся на улицах, сразу были заметны по одежде. Придет время, их придется отличать уже не по одежде, а по манере держаться: не вертят головами, глядят прямо перед собой, но это уже многие годы спустя. А тут вдруг семнадцать тысяч иностранцев приехали в нашу страну, на Московский Международный Фестиваль молодёжи и студентов. Капля в нашем людском море? Но вторжение чуждых сил пробило брешь в железном занавесе. Неведомые нам манеры, взгляды, вкусы вторглись в нашу жизнь. Нами овладело чувство облегчения: «Наконец-то!», словно с долгожданным поднятием занавеса и началом спектакля.

«Речка движется и не движется…»

Та же песня.

В фестивале участвовал уже напечатавший роман Жак-Стефен Алексис с Гаити, а также колумбийский журналист Габриель Гарсия Маркес. Алексиса я ещё не читал, речь его произвела впечатление мелодическим французским языком. Затем у нас вышли в переводе два его романа, а сейчас в переводе на английский читаю третий – «Во мгновение ока». Убедительно-тактично, без грубых подробностей, по образцу «Пышки», описано пробуждение сознания существа, поднимающегося со дна социального, портовой проститутки.

Свою творческую эволюцию Алексис очертил так: Достоевский и Толстой как предшественники Горького, затем западно-европейская и американская классика, конечно, латиноамериканцы, старшие современники Хорхе Амаду и Мигель Астуриас. Соблазн «магического реализм» его задел, но не одурманил. Жак-Стефен Алексис остался на границе традиции и модернизма.

Вскоре после фестиваля писатель-коммунист погиб. До нас дошёл слух: был живьем закопан в землю, вниз головой. В печати сообщалось: арестован, подвергнут пыткам и увезен в неизвестном направлении.

Габриель Гарсия Маркес написал по воспоминаниям о фестивале «Осень патриарха» и получил Нобелевскую премию. Премию дали за идею, вычитанную им у Джойса (считают обращением к собственным корням) и приложенную к своей стране: наша история кошмар, но другой мы не заслуживаем, поэтому правильно нас угнетают, так нам и надо! На языке политики: «Терпите!» За то и наградили.

Современная литературная слава

«Люди не являются на свет раз и навсегда в тот день, когда мать их рождает».

Габриель Гарсиа Маркес.

…К старым спорам меня вернула и воскресила давние воспоминания газета «Нью-Йорк Таймс», которая в 2014 г. принесла весть: скончался Габриэль Гарсия Маркес, крупнейшая величина в литературе нашего времени, когда, я думаю, потерялось понятие о писательском таланте. Подтверждение потери видно в похвалах, какие ушедшему воздавались с первой газетной страницы, а внутри номера целая полоса была посвящена знаменитейшему писателю наших дней. Что же писатель создал, судя по этой полосе?

Приводятся мнения уже покойных и ещё здравствующих авторитетов. Литературные авторитеты ставили и ставят Маркеса в один ряд с Шекспиром, Диккенсом и Толстым, уж не говоря о крупнейших фигурах нашего времени, как Хемингуэй. А я задаюсь вопросом: приходилось ли авторитетам читать Шекспира, Диккенса, Толстого или Хемингуэя? Каждое из имен, в один ряд с которыми ставят имя Маркеса, вызывают в памяти множество словесных созданий: человеческие фигуры, ситуации, поразительные по картинности описания обстановки, проницательные наблюдения над природой человеческой. А у Марксеса… Говорят, будто его роман «Сто лет одиночества» – произведение, какого на испанском языке не появлялось со времен «Дон Кихота». Так могут говорить не читавшие «Дон Кихота». Ведь каждый из