Читать книгу - "Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов"

Чатурведи. В числе пожеланий нашего индусского гостя была просьба показать ему советских мучеников. Понимаю, о каких мучениках подумали бы сейчас, но прошу учесть, что это было до расцвета диссидентства. Заведующая Отделом литератур народов СССР, Арфо Аветисовна Петросян, которой я доложил о пожелании индуса, сказала: «Ты ему объясни, что у нас мученики не их мученики, те лежат себе и всё». И у меня в сознании сразу же возник прототип «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого. Книга правдоподобна, но трудно было поверить в человека, А. П. Маресьева, с которым всё это произошло и с которым мы встретились. Об этой книге и о том человеке мне на Интернете попался вопрос, заданный студентом нынешнего времени: «А что значит настоящий человек?» Не знаю, как ему ответили, я бы сказал неподдельный, невообразимая непритязательность, будто им пережитое случилось не с ним, что при встрече с Алексеем Петровичем сказывалось в каждом слове и в каждом движении, а уж этого объяснить невозможно – надо видеть.

Видел я тех, кто двигал танковыми дивизиями и поднимал в небо воздушные эскадрильи, кто недосбил полсамолета и не получил героя, кто выжил в звериных условиях и снова поднялся в небеса… Не зная заранее, кто эти люди, нельзя было догадаться, что это – они! Не давали повода подозревать, что они и есть те самые, настоящие. Пусть это будет воспринято как свидетельство современника, которому посчастливилось видеть героев своего времени, они же – простые советские люди. А кто возразит: «Почему советские? Просто люди». Не повезло вам, отвечу, увидеть своими глазами персонажей мировой истории, столь же особых, какими были лучники под Агинкуром, железнобокие на Марстон Муре или молодцы из Мериленда[165].

В лагерях на полевых учениях нам как-то было сказано, что на нас будет сброшена бомба, атомная, и через двадцать минут начнется танковая атака противника, а мы должны совершить упорядоченное отступление. До начала отступления я решил вздремнуть. Даже сапоги снял. Как спалось нам в те времена, можно представить себе разве что по описаниям богатырского сна в древних былинах и прочих эпических памятниках. Бомба, врытая в землю железная бочка с бензином, должна была взорваться прямо возле нас и должно быть взорвалась, не потревожив сна моего. Не знаю, что заставило меня очнуться, а на меня, словно в рассказе Василия Теркина, перли танки, но двигаясь едва-едва, будто им что-то мешало. Что же такое? Из люков торчат танкисты и кричат, что кричат из-за рокота моторов не слышно, однако догадаться можно: я один удерживаю позицию, которой они должны овладеть. Вскочил и, по книге о Швейке, побежал, держа сапоги в руках, у меня за спиной, как в песне, гремя огнем, сверкая блеском стали, пошли машины в яростный поход. У Стаськи Рассадина я спросил, что же он меня не разбудил. Ответ: «Не смог! Толкал, тряс, колотил, безрезультатно, пришлось бросить противнику».

Да, спалось, как же в те годы спалось! Но я изложу эпизод не смешной, нас и тогда потрясло, последующие события заставляли вспоминать и вспоминать тот случай. «Нам нужна война», – этими невероятными словами убили нас наши начальники, молодые кадровые военные. Мы слышали это под Брестом, слышали под Москвой в Таманской Гвардейской дивизии. Война?! Х-хо-хотят ли русские войны? Мне исполнилось пять с половиной лет, когда началась война. Восемнадцать лет спустя в ночь на двадцать второе июня был я поставлен часовым там, откуда началась война, на берегу реки Мухавец. Тёплая, тихая ночь. Борюсь со сном. Ходики, тикая точно как в фильме «Брестская крепость», подбираются к четырем утра. Нет, мы мирные люди… В послевоенные годы я не видел ни одного озлобленного лица. От Жукова не исходило агрессии – мой отец слышал его в ЦДЛ. Откуда же это желание ратной славы? А офицерство отвечало: «Иначе не выдвинешься».

Это универсально. «Если есть армия, то надо воевать», – было сказано дамой, Государственным Секретарем[166]. Однажды отправился я к родителям на Сивцев Вражек и захватил с собой сделанный моей матерью портрет супруги одного из генералов, занимавшего высокий пост: на слоне во время визита в Индию он ездил вместе с Жуковым. А с его супругой мать была знакома с незапамятных времен, и по программе художественного училища, где училась мать, ей надо было писать обнажённую модель, генеральша охотно согласилась позировать. Портрет был подмалёван еще на Страстном, потом переехал в Замоскворечье. О подрамник с полотном, на котором модель была намечена в позе Венеры Джорджоне, обивали ноги соседи в общей квартире, где (как писали мы в жалобах) семнадцать человек пользовались одной уборной, а сверх того громоздились в коридоре дрова, пока не провели у нас центральное отопление, и многие другие нужные и ненужные вещи. Наконец родители приобрели кооперативную квартиру, и я понёс к ним chef-doevre inachieve, незавершенный шедевр, шёл, как обычно, пешком, раму с Nu прикрыл газетами.

Шёл через Большой Каменный мост, поглядывая на аппликации с Бабой Верой и вспоминая «с прожидью», отвлекся, не доглядел, на гребне моста ветер сорвал покрытия. Дальше я шествовал будто участник пацифистской демонстрации с транспарантом достаточно броским, пусть без надписи: «Займёмся любовью – не войной!».

Путь мой лежал мимо Генерального штаба, из боковой двери, по иронии судьбы, возник… этот самый генерал. Мы оказались лицом к лицу. Но генерал знал меня лишь мальчиком, а живописное изображение его супруги в одеянии Евы так и осталось, как и большинство материнских живописных работ, незаконченным.

Взглянув на меня глазами, не видевшими ни меня, ни портрета, генерал посторонился, давая дорогу. А я смотрел во все глаза и видел целую толпу таких же, как он, высшего ранга военных. Они спешили по домам, полковники в метро «Арбатская» или «Кропоткинская», генералы к персональным машинам, ожидавшим их на площади возле дома, где когда-то вершил свой правёж Троцкий и недолго командовал Фрунзе.

Для людей моего поколения солдат – живая икона, офицер – земной бог. Увидеть человека с крупной звездой на погонах значило пережить мистический опыт. И вот идут они на меня толпой, словно спрашивая, как же им выдвинуться. Когда пришла весть о нашем вторжении в Афганистан, у меня перед глазами возникла армия командиров, которые жаловались нам ещё в лагерях: им не хватает солдат, чтобы командовать. Кто принимал афганское решение, тот чувствовал близкое, в затылок, дыханье людей в мундирах, им нужно было выдвинуться.

Видел я движение по инерции, вижу и сейчас в Америке: не удержать! Людских масс накопилось слишком много, чтобы можно было их стремление