Читать книгу - "Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев"

Граф, тогда, впрочем, еще не граф, а генерал от инфантерии Канкрин, оставался, видимо, ежели не восхищен (он восхищаться положительно ничем не умел), то доволен, хотя, однако, по привычке к анализу и критике, делал обо всем свои более или менее строгие замечания. Так, между прочим, он остановился перед одним из тех длинных ясеневых столов, за которыми с одного конца сидит столоначальник, с другого старший помощник столоначальника, а по сторонам столоначальника два младших помощника и шесть канцелярских чиновников или переписчиков и копиистов, из числа которых по крайней мере два должны были быть ловкие каллиграфисты. Расспросив у начальника отделения о роде занятий чиновников этого именно стола, министр обратил свое внимание на то обстоятельство, поистине совершенно ничтожное, что на этих длинных столах для десяти человек, тут занимающихся письмом, четыре чернильницы, правда, довольно красивой формы, но не дорогих. Стремясь во всем к экономии, даже в самых микроскопических мелочах, Канкрин тотчас с величайшею, самою бухгалтерскою точностью сделал головное исчисление, помножив число всех столов в департаментах на цифру стоимости одной чернильницы, что дало итог для одной лишь чернильницы по всему министерству в какие-нибудь 500 рублей на ассигнации (тогда еще не было счета на серебро, явившегося в 1840 году[840]), и тогда знаменитый финансист, обращавший на себя внимание ученой Европы, член всевозможных научных обществ, в высшей степени государственный муж дела и совета, считавший, однако, своею священною обязанностью не пренебрегать никакою сколько-нибудь возможною экономиею, объявил весьма решительным и безапелляционным образом, что четвертая чернильница лишняя, почему и следует скинуть ее с общего расхода меблировки и канцелярской утвари, а также стоимости потребного на нее в течение года количества чернил. Таким образом, во всех почти департаментах после посещения Канкрина весною 1829 года осталось на столах только три чернильницы, за исключением только Департамента внешней торговли, где в то время директорствовал безрукий участник Бородинского боя, строгий и вполне самостоятельный начальник Дмитрий Гаврилович Бибиков, тогда еще довольно молодой человек, прославившийся впоследствии с конца тридцатых годов (1838) как генерал-губернатор Юго-Западного края[841], которого в конце своего тридцатилетнего царствования, в 1853 году, император Николай Павлович назначил министром внутренних дел. Характерный и неподатливый, постоянно протестовавший против всех мелочных распорядков Канкрина, Дмитрий Гаврилович в своем департаменте сохранил эту злополучную четвертую чернильницу на канцелярских столах с десятью чиновниками, приняв необходимую вещь эту на свой счет и громко при этом сказав при многих подчиненных и не подчиненных своих: «Что немцу по душе, то русскому дворянину претит, и потому я ненавижу всю эту, как выражаются французы, экономию огарков».

Такого рода «огарочную» экономию уже не в переносном, а в прямом и настоящем смысле [Канкрин] любил соблюдать у себя в своем домашнем быту. Так, уверяя, что две восковые или стеариновые (тогда только что показавшиеся в торговле[842]) свечи на письменном столе вредны для зрения и что всего полезнее иметь лишь одну свечу, граф и эту свечу доводил горением до самой лилипутной величины, употребляя для сохранения огарков так называемые «профитки», то есть искусственные алебастровые свечи с медным шпильком вместо светильни, на какой игольчатый шпилек насаживается огарок. Все это ни малейше не подлежит сомнению и нисколько не отзывается преувеличением, потому что бывший некогда камердинер графа Канкрина из крепостных мальчиков, составлявших часть приданого его жены, как мы говорили, урожденной Муравьевой-Апостол, Трофим Иванович Пахомин, отзывавшийся, впрочем, о нем с сердечным благоговением, как о добрейшем, человечнейшем и прекраснейшем барине-владельце, когда нам привелось видеть его случайно, удрученного годами и недугами, но живущего на окраине Петербургской стороны в собственном домике милостивыми загробными щедротами графа Егора Францовича, умевшего сердцем помнить всякую оказанную ему услугу, сказывал нам, что первая «профитка» в Петербурге была сделана именно по заказу графа Егора Францовича, поручившего ее исполнение какому-то лейщику-немцу, постоянно занимавшемуся изготовлением различных вещей и вещиц из лакированного алебастра.

Кстати, тот же Трофим Иванович Пахомин рассказал нам теперь, полвека спустя, то, о чем еще в тридцатых годах, помним, говорил весь Петербург от мала до велика, именно знаменательный эпизод с курением трубки, разрешенным императором Николаем Павловичем в Зимнем дворце решительно лишь одному Егору Францовичу, который благодушествовал со своею пенковою фарфоровою трубкою в самом императорском кабинете во время многочасовых докладов. Сам государь, как известно, не курил табака ни в каком виде, да и просто терпеть не мог табакокурения до такой степени, что великий князь Михаил Павлович, напротив, страстный любитель табакокурения, никогда не дозволял себе выкурить даже соломенную (из рисовой соломы) «пахитоску» (бывшие тогда в такой же моде, как папироски нынче) в стенах не только братнина кабинета, но и вообще в Зимнем дворце. После всего этого, само собою разумеется, разрешение, данное Канкрину беспрепятственно наслаждаться, грешным делом, кнастером и вакштафом[843] в самом царском кабинете, который после его ухода сильнейше аэрировался, принимало характер уже не простой снисходительной любезности, а огромной, беспримерной царской милости, сделавшейся еще больше очевидною, как в ту пору этот случай был на устах всего Петербурга, в тяжкие дни «первого» Польского восстания в 1830 году, когда угасшая военная звезда покойного фельдмаршала графа Дибича грозила России потерею Царства Польского, спаянного с Россиею лишь бессмертными победами фельдмаршала Паскевича по смерти болезненного Дибича.

Случай этот, столь памятный и знаменательный, состоял в том, что однажды перед началом доклада министра финансов императрица Александра Федоровна, этот ангел во плоти и в царской порфире, сама собственноручно пожаловала Канкрину трубку и кисет с табаком, вошедши, против своего заповедного обыкновения, в не всегда и далеко не всем доступный кабинет своего державного супруга. Трубка эта была великолепная фарфоровая с золотом и с изящною живописью, исполненными по заказу государыни на придворном фарфоровом заводе, чубук же был эластический волосяной, а мундштук вершка в три величиною[844], из чистейшего кенигсбергского янтаря в оправе червонного золота, осыпанного брильянтовою пылью, из которой был именной вензель Канкрина (Е. Ф. К.). Кисет был бархатный фиолетовый с атласным верхом на вздержках[845], с «собственноручным» (самой государыни императрицы) вышиваньем по канве букета, очень оригинально и замысловато составленного из цветущего американского табачного растения. Принимая эти бесценные подарки, Канкрин, обыкновенно угловатый в движениях своих и крайне неуклюжий во всех своих движениях, чуть не повергся к ногам императрицы, ежели бы в этот миг император не удержал его от коленопреклонения мощною своею рукою, предоставив только удовольствоваться облобызанием руки ее величества. Независимо от всех этих царственных любезностей, император сам зажег фосфорическою спичкою[846] одну из своих восковых