Читать книгу - "Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев"

камергерских и камер-юнкерских мундирах, некоторые из которых были так бедны, что не имели средств снарядить дорогие камергерские и камер-юнкерские мундиры, как парадные с шитьем, так [и] виц-мундиры с галунами. И что же?.. Егор Францович, столь расчетливый на многое и отказывавший себе в стакане, заменяя его горлышком бутылки, издерживал тысячи рублей, чтоб экипировать в придворную форму пятидесятилетнего камер-юнкера Дмитрия Николаевича Баркова и камергера из польских шляхтичей Пельчинского, не отличавшихся ни ловкостью, ни умением держать себя в высшем общества, к которому особенно Пельчинский вовсе не принадлежал[857]. Таких придворных чинов было очень много при высочайшем Дворе, и наконец дошло до того, что блестящие их придворные сослуживцы смотрели на них с презрением и высокомерием, изыскивая способы и случаи для осмеяния их самым жестоким образом. Нам известны и у нас в записных памятных наших книгах собрано немало забавных анекдотов об этих, как их тогда называли, «придворных чинах канкринского двора». Но мы здесь не считаем уместным в интересе наших читателей повторять эти закулисные придворные анекдоты, при всей характерности одних и забавности других. Скажем здесь, однако, что такая ежегодная многочисленная поставка ко двору личностей, ни в чем почти не соответствовавших условиям придворного быта, сначала, в ту пору, когда Канкрин находился в высоте своего могущества, не производила слишком дурного впечатления; но несколько случаев смешных неловкостей этих «канкринских» придворных чинов, большая часть которых отличалась еще какою-нибудь уродливостью или безобразностью, имели неприятное влияние на многих высших сановников двора и даже на самого государя, который при всем своем искреннем уважении к Канкрину дал ему почувствовать, что необходимо подвергать более строгому [отбору] лиц, представляемых на службу к высочайшему Двору, хотя, конечно, можно быть превосходным чиновником во всех отношениях и не иметь ничего согласного с условиями придворной службы. С тех пор Канкрин дал себе слово более не увлекаться настояниями своей «Сахаровны» по предмету представления ко Двору многочисленных чиновников, не переговорив предварительно о каждом из таких с министром императорского двора князем П. М. Волконским. Все это, однако, не изменило отношений государя к своему министру финансов, которого он понимал не только в смысле замечательнейшего финансиста, а также как человека честного, добросовестного, благонамеренного, который, однако, не мог же не быть, как все смертные, причастен слабостям, всему человечеству общим, иначе бы он был не человек.

Откровенная простодушность графа Канкрина даже в самых важных государственных делах финансовой политики многими десятками лет опередила собою в России ту методу «будто бы» откровенной дипломатики, какую ввел в Европе нынешний германский канцлер[858] князь Бисмарк. Однако бесцеремонный и грубо-угловатый Канкрин нередко откровенничал не только относительно дел и фактов, но и относительно людей, и вот эти-то люди, большею частью мизинца его не стоившие, делались его врагами и вменяли себе в обязанность подкапываться всеми средствами под корень этого громадного и ветвистого кедра.

Слишком многим в России известен анекдотивный случай, бывший за сорок пять лет пред сим во время одного из заседаний Комитета министров, куда один из членов Комитета, следовательно, один из министров или из немногих сановников, особенною, как это бывает, монаршею волею назначенных для принятия участия в делах комитета, внес в комитет какое-то бюджетное соображение по своему министерству, по-видимому, написанное наскоро и вышедшее из неумелой головы какого-то канцелярского горе-прожектера, по-видимому, несильного даже в простых арифметических приемах. Канкрин, рассматривая эту цифирную записку во время ее доклада присутствию, понаделал карандашом на особом листе большое количество своих довольно строгих замечаний, доказывавших, что сметный проект наполнен грубыми ошибками. Министр, внесший свою бюджетную записку в комитет, был из числа тех горделивых бояр былого времени, которые свое Я считали непогрешимым, подобно безукоризненности, какою пользуется папа римский, а потому этот вельможный и, конечно, сиятельный барин сказал Канкрину с великосветскою небрежностью в ответ на указания последним слишком крупных счетоводственных промахов:

– Верю, граф Егор Францович, что «вы» (сильное донельзя упирание на это местоимение) могли найти здесь некоторые мелочные, ничего не значащие недосмотры одного из моих бухгалтеров, проверять которые, право, я не имею времени, да и к тому же «я» (новое сильное упирание и на это слово с полнейшею его отчеканкою) ведь никогда ни бухгалтером, ни кассиром, ни контролером не был.

На эту выходку Канкрин дал свой знаменитый отпор, в тот же день облетевший весь город и затем, благодаря крылатой почте, понесшийся как вихрь по всей России. Отпор этот, высказанный Канкриным с самою благодушною улыбкою его своеобразным германским отчетливым и резким акцентом, был таков:

– Так выходит на поверку, что я счастливее вашего сиятельства, потому что и в коронной службе его императорского величества всемилостивейшего моего государя, и в партикулярной на банкирской конторе Перетца я бывал и бухгалтером, и контролером, и кассиром, только одним никогда не бывал, могу уверить вас, ваше сиятельство, Канкрин дураком никогда не бывал[859].

Можно себе представить, каким другом Канкрину был после этого отзыва, сказанного, впрочем, с самым откровеннейшим простодушием, этот его сотоварищ по Комитету министров[860].

К числу сановников того времени, неласково расположенных к Канкрину и недовольных им, принадлежал министр новосозданного тогда Министерства государственных имуществ[861] граф Павел Дмитриевич Киселев, которому для его хозяйственных затей постоянно необходимы были деньги сверх сметы, ограничивавшей расходы его министерства, раздутого в несколько департаментов, канцелярий, комиссий, комитетов, палат и управлений из одного миниатюрного департамента под началом деятельно-исполнительного сенатора Николая Порфирьевича Дубенского[862]. К сожалению, первоначальные агрономико-хозяйственные затеи графа Киселева всего более похожи были на мыльные пузыри, какими не одна только, а многие из этих затей, отличавшихся полнейшим отсутствием русского характера и духа, оказались. Граф Киселев в Канкрине постоянно и почти систематически встречал сильный тормоз, мешавший ему приводить беспрепятственно в действие многие его радужные мечты в отношении к благоустройству многих миллионов душ государственных крестьян и в отношении к процветанию важных сельскохозяйственных отраслей в нашем отечестве. Отказы Канкрина Киселеву были всегда более или менее характеристичны, особенно когда ему хотелось, чтоб отказы эти приобретали гласность и заинтересовывали собою не только столицу, но и вообще все русское общество во всей России и Сибири, от Петербурга до Камчатки и до окраин Крыма и Кавказа. Так, например, однажды граф Киселев приехал к графу Егору Францовичу с каким-то прелестным проектом еще более прелестных общерусских и с тем вместе повсеместных ферм, долженствовавших, на бумаге по крайней мере, произвести самую благодетельную реформу во всем хозяйственном строе нашего обширного отечества. Нужно было только (безделица!..) несколько миллионов рублей,