Читать книгу - "Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский"

Ксении Некрасовой Слуцкий писал критический очерк, рецензию. И тоже проникновенные, яркие. Но в немногих поэтических строчках уже есть все: и радость возвращения от военного небытия к жизни, и воскресающая в случайной уличной встрече студенческая юность, и одинаковые для обоих явные предпочтения («цветы синие», а не обед! И тут же, конечно, причалив к первому углу, обособившись от текущего людского потока, — исповедь душ, ослепленное, нараспашку чтение друг другу стихов; в уличной сутолоке встретились два чудака, два бескорыстных служителя добра и красоты, два художника, два поэта!).

Любопытно, что в стихотворении Слуцкого образной формулой выражена даже важнейшая из особенностей личности и поэтики Ксении Некрасовой: «голосом сельской пророчицы запричитала свои стихи». Подмечено зорко. Чтобы вполне развернуть сжатое в этих словах содержание, требуется критическая статья, рецензия. К ним и обращался Слуцкий, истолковывая колдовское обаяние фольклорно-сказового стиха К. Некрасовой, стремясь вырвать из безвестности и забвения и утвердить в истории русской поэзии имя рано ушедшего из жизни мастера.

Вот я написал, что для Слуцкого близка была линия гражданской поэзии Маяковского, добавил бы еще — и Блока. Это так. (Внешним знаком родства с первым из них иногда выглядят уже изломы «лесенки» стихотворного построения!) Но читаешь своеобразный диалог друзей юности, чередующий прямую речь одной и внутреннюю речь другого, слышишь легко скользящие и богатые переходами разговорные интонации столкнувшихся после долгой разлуки, можно сказать, целую жизнь спустя, фронтового офицера и глубоко штатской женщины, — наслаждаешься безыскусственным богатством лексики, несущим в себе стремительную быстроту и живость перемен психологических и душевных состояний героев, — и трогают иные ассоциации. Не с той ли же естественной легкостью и простотой, например, разговаривают между собой персонажи поэмы Есенина «Анна Снегина»?

Разумеется, Слуцкий далек от подражания. Но это то же глубокое чувство русского языка, то же свободное владение лексическими ресурсами его просторечия, когда поэтическое слово льется с кажущейся непринужденностью и свободой, как проза, а читатель, пребывающий в стихии музыки и ритма, будто перестает замечать ритмическую организованность произведения. Герои разговаривают стихами, как прозой. И кажется, что по-другому не скажешь.

Знаменитые «прозаизмы» Слуцкого вызывали в свое время яростные дискуссии в критике. Горячее одобрение одних и бранчливые проработочные нотации других. (О, те, кто поставлен был на страже, чуяли в нем бунтаря!) Свою творческую зависимость от гражданственной поэтики мятежной музы Слуцкого признавали и многие авторы следующего за ним поколения, начиная с Евг. Евтушенко.

Все это прежде всего собственное творческое достижение поэта. Однако же не без оглядки на опыт предшественников. Употребляя слово «организм», Пушкин оговаривался: «Извольте мне простить ненужный прозаизм». Историю крутого обновления лексики и канонов поэтической речи за счет живых ключей разговорного языка русская поэзия ведет издалека — особенно бурно, может быть, с басен Крылова, с «Горе от ума» Грибоедова, с «Бориса Годунова» и маленьких трагедий Пушкина до «Анны Снегиной» Есенина…

Одним словом, хочу сказать, что пушкинско-есенинская линия в поэзии Слуцкого значит совсем не меньше, чем традиция гражданской лирики Блока и Маяковского. Да и ограничиваться одной отечественной культурой тут было бы неверно.

Слуцкий был приобщен к широким сокровищницам мировой поэзии. И одним из вернейших способов освоения художественного опыта он считал для себя перевод, которым охотно и много занимался. Конечно, главным при этом была идея духовного сближения народов, дорогая для Слуцкого:

Пучины розни разделяют страны.

Дорога нелегка и далека.

Перевожу,

        как через океаны,

Поэзию

      в язык

           из языка.

Переводчик зорко вглядывался в арсеналы средств художественного выражения, которые столь контрастно разнообразны и непохожи у разных певцов и народов. В том же стихотворении Слуцкий полушутливо писал о себе: «Перевожу с монгольского и с польского, С румынского перевожу и с финского, С немецкого, но также и с ненецкого… Работаю с неслыханной охотою…»

Перевозя, «как через океаны, поэзию в язык из языка», Б. Слуцкий был лоцманом высокого класса. Украинский, немецкий, английский, польский, сербский, болгарский он так или иначе знал, в других случаях пользовался подстрочниками. Однажды мне довелось воочию увидеть ту неистовую добросовестность и блеск мастерства, которые отличали Слуцкого-переводчика.

Я работал тогда над биографической книгой о Бертольте Брехте и поневоле сравнивал имеющиеся на русском языке поэтические и прозаические переводы этого писателя с оригиналами. Тогда еще не было ни позднейшего однотомника Брехта в «Библиотеке всемирной литературы», ни даже сборника «Б. Брехт. О литературе и искусстве». Вообще, за исключением пьес, Брехт был представлен русскому читателю куда более скудно, чем сейчас.

Кроме классики перевода 30-х годов — С. Третьякова, В. Стенича, С. Кирсанова — были, конечно, и хорошие современные переводы. Политическую лирику и сатиру, сонеты и зонги из пьес Б. Брехта постоянно переводил и Б. Слуцкий. Ему, в частности, принадлежали все стихотворные переводы в спектакле «Добрый человек из Сезуана» — постановке, с которой началась история любимовского театра на Таганке.

Кстати сказать, в пору близости с театральной Таганкой Б. Слуцкий одним из первых ощутил масштабы поэтической одаренности Владимира Высоцкого и старался помочь гитарному барду войти в литературу. Сведения об этом приводит критик Наталья Крымова: «Однажды три больших наших поэта — А. Межиров, Б. Слуцкий, Д. Самойлов, — рассказывает она, — собрались по инициативе добрейшего и чуткого Б. Слуцкого, чтобы вне шума театральных сборищ послушать стихи Высоцкого, так как возникла некая надежда на возможность что-то опубликовать. Высоцкий пришел без гитары, с большой пачкой текстов. По мере его чтения пачка сильно уменьшалась — в сторону откладывали „непроходимое“. На вопрос — не возникало ли у них сомнений, поэт ли перед ними, Самойлов сегодня отвечает: „Ни малейших“» (см. в кн.: Высоцкий Владимир. Избранное. М., «Советский писатель», 1988, с. 482–483).

И как сильно звучали тогда с подмостков новорожденного театра зонги Брехта в «Добром человеке из Сезуана», переведенные Б. Слуцким: «Песня о дыме» — этот положенный на разные голоса гимн утраченным иллюзиям — или аккомпанировавшие время от времени сценическому действию стенания нищего бродячего китайца — уличного торговца водой — «Песня водоноса во время дождя»…

Но имевшиеся на русском языке тексты составляли лишь малую толику по сравнению с двадцатью томами собрания сочинений Брехта, вышедших в ФРГ. А приемлемые переводы — и вовсе каплю в море. И второе было куда страшнее первого. Не забуду почти панического чувства, которое меня охватило: на русском языке чаще всего был совсем не тот Брехт, которого я читал по-немецки. Не тот писатель, не тот человек.

Как передать такую степень схожести с оригиналом? Наверное, это было не лучше, чем если бы, скажем, дремучий туземец из Полинезии, никогда не покидавший своего островка, вдруг затянул нашу