Читать книгу - "Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев"

«С вечера начинала прибывать вода, замутненная, пенистая. В полночь я просыпался в шалаше от могучего содрогания реки». И в человеке, строй которого – в резонансе с Космосом, начинают так же прибывать и прокатываться космические волны. Особенно если он не в помещении, а в пространстве – как здесь: у самого «пекла» – у реки ночует.

«Синяя, отстоявшаяся ночь заглядывала звездами в шалаш (т. е. свод шалаша выводит прямо в небосвод – сняты крыши и шапки – весь верх сразу падает в душу – и она беспрепятственно вверх поднимается. – Г. Г.), порывами налетал холодный ветер, спала земля, и только ревущая река, казалось, угрожающе надвигалась на нас».

Небо и земля здесь спят, спокойны – как полюса мира: они вызвали движение, но сами неподвижны. Движение возникает в срединном мире: ветер, вода, человек. Вообще срединное царство, «подлунный мир» роднее человеку, чем небо и земля. Точнее – мироздание, то, что есть «подпорка» между небом и землей, замкнутое (как и сам человек), а не бесконечное пространство и время. Здесь больше аналогии с людским зданием – творением: человечеством, производством, обществом. Греки под Космосом, очевидно, понимали именно организованное бытие, как мироздание (в отличие от Хаоса). Все, что в «срединном царстве», – аналогично и созвучно человеку: и деревья, и облака, и птицы.

«Хотя мы находились не у самого берега, ночью вода была так близко ощутима, что невольно нападал страх: а вдруг снесет, вдруг смоет шалаш?» Вода накатывается как истечение семени мира, и гроза в момент любовного слияния Данияра и Джамили – не просто метафора страсти – это было бы отчужденным от Космоса, «помещенским» толкованием со стороны непричастного – но их тождество. А эта вырывающаяся из теснины река Куркуреу – как животворящая сила, через свои теснины (в том числе и стесненную душу Данияра, которого что-то распирает) прорывающаяся.

В народной песне есть такой образ: «Быть бы светлой мне водой / – И чтоб мучил тебя зной»[37].

Любовь зарождается и совершается возле воды: озера, родника, на берегу, где утки, ива, камыши, стан-тростник, озеро – наша чаша: «Золотой стал пиалой / Кызыл-Куль для нас с тобой»[38].

Ср. также встречу юноши с девушкой возле родника и наречение его = порождение его, ибо дать вещи имя, слово – равнозначно ее сотворению для людей, введению из небытия в круг жизни человечества[39] Верблюжьим глазом – в одноименной повести Ч. Айтматова.

Итак, вода – не покойная гладь, но – наплыв, бурление, клокотание, кипение. Аналогичным образом струится и кровь по жилам человека в таком пространстве. Она то замирает, спирается (также и дыхание неровное в этом пространстве), долго задерживается, уж весна кругом, тепло – а кровь сперта: ведь не оттаяли еще высоко в горах ее источники, ледники небесные, а уж когда дойдут к лету – тогда ошеломление, и все страсти, решения, удары совершаются. И происходит это шумно («шумливые речки»), враз и на виду, как переполох – как беркут в национальной охоте «буркутчи» с неба на зверя сваливается. Проявления киргизского характера – броские, а не в невидной глубине происходящие, как у более северных народов, где дела, как правило, тихо и медленно совершаются.

В отношении к источникам и направлению воды, аил (расположенный на плато), как и в отношении всего пространства, есть и пуп (стан, средоточие) – и в то же время плацдарм для скачка: открыт, как в горы, так и в равнины. И когда нахлынет потоками сверхсила, она, расплескиваясь в человеке, в роде, бежит то вверх, в горы, откуда истекли реки (ведь именно туда, в горы, бежит обуянный невероятным счастьем и тревогой старый отец Манаса в момент, когда жена должна родить. Он, кочевник, не может вынести, оставаясь на месте: в него дикий зуд вселился, разметывающий его), – то вниз, в долины, в набеги, в кочевье. Кочевники в народах – как семя, как мужское начало: при притоке силы рек они нахлынут, рассыплются по земледельческой степи, которая «раскинулась» – как женщина со своей «Желтой долиной». Зимуют кочевники в горах, спят себе в аилах (как в яичниках семя накапливают), а потом низвергаются в долину равнины неудержимыми потоками. Затем снова стягиваются к истокам, уходят в себя.

Таким образом, в отношении верха-низа действуют силовые линии скошенного, бокового движения: клубления, кипения, – подобные тем, что мы обнаружили и на плоскости (в анализе пейзажа – аналога песни Данияра, и в описании двора «Заготзерна»).

Теперь: «Желтая долина» и «Черные горы». Красок, цветов в киргизском мире мало: кочевник, как уже говорилось выше, лучше воспринимает пластику, объемы в мире, т. е. то, что охватывает движущийся глаз, – а не цвета, предстающие остановившемуся взору. Но недаром именно эти два цвета отмечает Чингиз Айтматов. Это – наиболее абстрактные цвета, почти приближенные к понятиям: свет – тьма. «Желтый» в киргизском мире играет ту же роль, что севернее «белый», т. е. абстрактный образ света, здесь равного солнцу и огню. (На севере «свет – белый», недаром такое окаменевшее сочетание родилось, и с огнем его не сравнивают: огонь – не небесное, а адское детище – ср. «Нибелунги»). «Черный» же имеет вариантом – «синий», «голубой», т. е. Чингиз Айтматов называет те же цвета, что выше отмечались и в народной колыбельной песне: «голубой» и «золотой».

Пространственное распределение черного и желтого – тоже противоположно русскому, например, где черная – земля, а свет – с неба. Здесь же мир тьмы, ночи, черноты – горы (недаром, значит, мы там поместили ад), а свет – внизу: земля, уподобленная солнцу. Однако нельзя все это «железно» локализовать: ведь силовые линии киргизского пространства – клубление, т. е. предметы вверх-вниз по эллипсу носятся и меняются местами. Солнце встает из-за гор = сваливается с неба, заходит же в степи = в даль уходит.

«Когда мы погрузили последнюю можару, Джамиля, словно позабыв обо всем на свете, долго смотрела на закат. Там, за рекой, где-то на краю казахской степи, отверстием горящего тандыра пламенело разомлевшее вечернее солнце косовицы. Оно медленно уплывало за горизонт… Лицо ее (Джамили. – Г. Г.) светилось нежностью, по-детски мягко улыбались ее полураскрытые губы».

Отождествились три отверстия: дыра солнца в небе, губы человека и «тандыр – устроенная в земле возле дома печь с круглым отверстием, в котором пекут лепешки». Вот оно, клубление вещей в киргизском пространстве. Во-первых, космизм быта кочевника сказывается, где юрта – призрачное помещение, и печь – тандыр – не очаг в