Читать книгу - "Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова"

ушли. Я вышел погулять. Вот тут-то и овладела мною тоска. Встретил Папаригопуло с Левиным. Зашел ко мне. Интригует против Радлова, Модпика etc. Хочет объединиться с Геркеном и перетащить меня обратно. Юр. пришел не поздно. Что мне сделать. Вчера страшный сон…[672]

В подобном контексте описанный сон воспринимается как пугающее пророчество, осуществление которого подготовлено общей неустроенностью жизни. Закономерно, что запись кончается словами – еще одним страшным предчувствием:

Я ужасно скучаю о Л<ьве> Льв<овиче>, но скучаю так, будто я его никогда не увижу и должен примириться с этим.

Текст сна становится комментарием и проекцией на все происходящее в жизни сновидца. Выше мы писали, что для Кузмина сон стал универсальным образом окружавшей действительности в первые пореволюционные годы. Этот лейтмотив дневниковых записей и творчества не только сохраняется и в середине 1920-х годов, но и приобретает новый масштаб. Приведем характерный пример:

Сон. Вещий. Просыпаюсь в серое утро, безрадостно, обстановка незнакомая, какие-то давнишние люди: Ляндау (особенно Али), Ауслендер и т. д. Юр. где-то в бегах. Доктора. Впечатление недавней острой боли в голове. Оказывается, 7 лет пребывал в безумии: кто уехал, кто приехал, кто умер. Спрашиваю о Л<ьве> Льв<овиче>. Заминаются мрачно. «Изредка заходит». Перед этим сидел на крыше и критиковал ее. Снег через Неву, с В<асильевского> о<строва>. Спрашиваю, буду ли писать. Доктор: «Вероятно, и совсем по-другому. Власти переменились. Ручаюсь, это тебе не Советы». Это веще (15 декабря 1924 г.)[673].

«Новые формы жизни», как Кузмин называл пореволюционную действительность, приобретают все более фантасмагоричный характер. В этих условиях единственной возможностью день за днем переживать невозможный опыт становится смена модусов реальности: если действительность приобретает формы сна, сон становится реальнее, чем действительность. «Только закрывши глаза можно жить» – пишет Кузмин 29 октября 1927 года. На протяжении двадцати лет (с 1917 по 1927 год) формула «как во сне» стабильно встречается в дневнике, появляясь в общей сложности около 50 раз. Перемена местами реальности и сна обнаруживает себя, например, в такой записи:

Перед чаем прибежал похолодевший, перепуганный Л<ев> Льв<ович>, увлек меня в мамашину комнату и на ухо сообщил, что его вызывали в ГПУ и расспрашивали обо мне, кто у меня бывает, я ли воспитал в нем монархизм, какие разговоры велись в 10-летн<юю> годовщину, что, кроме педерастии, связывает его со мною, где он еще бывает и тому подобное. Назвал он Милашевского, Сториц<ына> и Митрохина, от меня до некоторой степени отрекся, но перепуган, думает, что его лишат работы, выставят из универс<итета> и вышлют. Не знаю. Я был, как во сне. Черномордики? Сторицын? Недаром он уже давно сообщал, что я арестован и не являлся дней 10. Его печальные сплетни всегда бегут перед событиями. А сегодня он явился. Утром был я в Академии. Звонил Митрохину. Теперь уже приобретают какую-то понятность и намеки у Ходасевич, что печатать мне запрещено, и странное отхождение многих. Что же будет с Юр.? А может быть, они просто нащупывают? Л<евушка> говорит, что агентурный матерьял – толстая тетрадь. Что этот сон значит? Уж именно, сон (26 ноября 1927 г.).

Отход в область воспоминания и сна становится реальным способом существования, а логика сна – единственной, объясняющей непоследовательность и невозможность происходящих событий. В декабрьском сне 1924 года Кузмин изымает из своей жизни семь лет, возвращаясь в 1917 год, этапный не только для страны, но и для его собственного творчества. Позднее, символически обращаясь еще раньше, к 1910-м годам, Кузмин стирает из собственной (и культурной) истории около полутора десятков лет, на которые пришлись самые тяжелые события – война, революция, установление новой власти. Метафорически писатель возвращается к периоду, с которого начался его путь экспериментаторства, словно компенсируя нереализованную в те годы стратегию.

Размышляя в записи от 7 марта 1925 года о путях обновления своего творчества, Кузмин записывает: «Творчества – кроме повседневной халтуры – никакого. Потому возможны потрясения или от прошлого, или от западного искусства». Дальнейший анализ стратегии автора показывает, что именно эти пути и он выберет. Преодоление времени и пространства, существование в области прошлого со временем станет основным приемом кузминского творчества; память и вспоминание превратятся в его главные темы; автор и герой приобретут новую роль – хранителя исчезающей памяти; поэтика утратит связи с актуальным контекстом советской литературы, предпочтя ей европейский экспрессионизм.

Роль и реализация памяти в творчестве Кузмина уже не единожды попадала в фокус внимания исследователей. Дж. Малмстад описал особый способ работы Кузмина-поэта с воспоминаниями: память становится для него не столько темой художественного произведения, сколько способом смотреть на реальность, отбирая в ней то, что достойно считаться искусством[674]. На своего рода апологию живой памяти в противоположность мертвой «археологии» в творчестве и критике Кузмина указал А. Г. Тимофеев. Исследователь распространяет свои наблюдения на эстетику Кузмина в целом, подчеркивая, что «культура», как ее понимал писатель, неотделима от чувственно воспринятого прошлого:

Кузмин никогда не отождествляет «археологию» с тем, что мы могли бы назвать «памятью культуры». Для него культура живет только при наличии в ней «настоящего трепета жизни и природы», при условии, что прошлое не залавливает бессмысленной тяжестью несносных омертвляющих подробностей, а проступает в настоящем живыми ростками любви, всплесками эмоций и страстей, а иногда – отчаянными криками пронзающей боли[675].

Особое внимание к теме памяти в целом определяло культурный фон русскоязычной литературы по обе стороны советской границы. Укоренение советской культуры, в том числе литературной, очевидный разворот от плюрализма литературных сил 1920-х к унификации 1930-х (официально означенный постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 года) в Советской России, оформление полноценного литературного поколения и консервация представлений о дореволюционной культуре в эмиграции – все это существенно повлияло на интерес к мемуарам, воспоминаниям и вспоминаниям. В эмиграции поток мемуаров и воспоминаний начался к концу 1920-х и к 1930-м превратился в тенденцию:

Связь главных означающих эмигрантского дискурса – памяти и родины – порождала идею долженствования памяти, которая прокламировалась в эмигрантской словесности, обсуждалась на прениях, становилась предметом полемики. Долг памяти предполагал письменное закрепление личного свидетельства[676].

В 1935 году на страницах журнала «Новый град» Ф. А. Степун возводил способность помнить в статус этической категории, обеспечивающей непрерывность человеческой культуры:

…память всегда направлена на всеобщее и вечное. Она бескорыстна и пророчественна. Ее благодатный дар в ощущении прошлого, настоящего и будущего, как триликой, но единой вечности. Воспоминаниям мало помнить о прошлом. Они хотят им жить и