Читать книгу - "Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова"

детективную интригу в поэме «Лазарь» (убийство Эдит для сохранения мужского союза), он приобретает личное измерение в «Северном веере» и в свернутом виде мелькает в «Пальцах дней»:

Довольно. Я любим. Стоит в зените

Юпитер неподвижный. В кабинет

Ко мне вошел советник тайный Гете,

Пожал мне руку и сказал: «Вас ждет

Эрцгерцог на бостон. Кольцо и якорь»,

Закрыв окно, я потушил свечу.

В конечном итоге книга «Форель разбивает лед» становится высказыванием Кузмина на главную тему его творчества – мужского союза, причем эта тема преломляется через призмы памяти, как личной, так и коллективной. Заглавный сюжет подспудно скрепляет книгу, придавая ей единство, тогда как весь сборник становится набором вариаций на заданную тему[689].

Этот творческий акт был инспирирован целым рядом причин: отказом от стратегии «актуального писателя», метафорическим возвращением в прошлое, сужением и оскудением среды. В совокупности эти обстоятельства вели к тому, что Кузмин переставал противиться собственной репутации, отсылающей его и его творчество к началу XX века, а напротив – сделал эту эпоху полноправным героем своих произведений, а себя – ее репрезентантом и хранителем. Сознательно или нет, но Кузмин во второй половине 1920-х годов запустил процесс мемориализации – превращения себя, своего творчества и своей эпохи в воплощенную память о прошлом. Однако для успешной трансмиссии памяти необходим подготовленный и принимающий реципиент. Его роль выполнял новый круг, сложившийся в доме Кузмина в середине 1920-х годов.

Формирование круга Кузмина в конце 1920-х – начале 1930-х годов

С середины 1920-х годов Кузмин становится неформальным центром нового литературного содружества. В 1922 году он знакомится с поэтом и прозаиком К. К. Вагиновым[690] и с переводчиком И. А. Лихачевым[691]. В октябре 1923-го – со студентом Л. Л. Раковым[692]. В начале 1924 года в доме Кузмина впервые появляется А. И. Введенский, а в конце 1925-го – и Д. И. Хармс; со временем «чинари» приводят в этот круг Л. С. Липавского и Н. А. Заболоцкого[693]. В 1924 году Кузмин знакомится с прозаиком и переводчиком А. Н. Егуновым, который станет часто бывать у него ближе к концу 1920-х[694]. Наконец, в 1933 году в круг Кузмина вошел искусствовед Вс. Н. Петров[695].

При ближайшем рассмотрении этих людей объединяет несколько факторов. Во-первых, несмотря на разницу в возрасте (заметно старше всех Егунов (1895 г. р.) и младше – Петров (1912 г. р.), остальные родились на рубеже XIX–XX веков), это представители одного литературного поколения. В литературу эти молодые писатели вошли уже в 1920-е годы, в моменты усиливающегося идеологического диктата, и почти не застали свободной литературной жизни 1910-х. Следовательно, они отстоят от Кузмина на два шага: это не следующее поколение, каким были «матросы» или эмоционалисты, а поколение через поколение – своего рода литературные внуки. Закономерно, что они не воспринимают Кузмина как образец для буквального подражания, в отличие, например, от «марсельских матросов», которые были его явными эпигонами. У обэриутов, Вагинова, Егунова невозможно найти прямого заимствования или эпигонства кузминских тем и мотивов; они скорее перерабатывают наследие старшего поэта в рамках новых творческих ориентиров. Такой «двойной разрыв» (поколенческий и творческий) обеспечил значительную самостоятельность каждого из названных авторов.

Оформление нового кузминского круга было инспирировано в том числе культурными процессами второй половины 1920-х годов. Постепенно зарождалось и крепло новое понимание литературы, основанное не на внутриэстетических, а на идеологических и классовых критериях. Постановление Политбюро 1925 года объявило писателя «социально-классовым явлением», а «руководство в области литературы» препоручило «рабочему классу в целом». В этих условиях закономерно могла возрасти потребность в консолидации деятелей искусства, которые оставались верными принципам классической эстетики.

В середине 1925 года вновь всплывают планы об объединении эмоционалистов. В дневниковой записи от 1 июня есть следующие строки:

Нельдихен явился. Рассказывали о впечатлении после вечера. Там были диспуты. Лучше, чем можно было думать. У Юр. общее с Хлебниковым. Я понятен, но в будущем. Споры главн<ым> обр<азом> об эмоционализме, как о простой дружеской ассоциации.

Хотя из этой записи неясно, какой именно вечер имеется в виду, очевидно, что, даже несмотря на прекращение выхода «Абраксасов» в 1923 году, проект эмоционализма все еще существовал, по крайней мере в планах причастных к нему. Однако в 1925 году такое объединение едва ли могло присутствовать в литературном поле сколько-нибудь открыто: демонстративная ориентация эмоционалистов на культуру прошлого прямо противоречила общему направлению культуры тех лет, нацеленной в будущее, а опробованные объединением стратегии репрезентации попросту не сработали бы в обновленном литературном поле.

С приближением конца 1920-х годов все больше нарастает нетерпимость властей к культуре, альтернативной советской, все более сужаются издательские возможности и исчезают места для публикации. В этих условиях культура начинает медленно, но неуклонно расслаиваться на «официальную» и «потаенную». Особенностью неофициальной культуры[696] стала устремленность в прошлое, которое, превратившись в деидеологизированное пространство свободного творчества, обрело новый ценностный статус. Вот как, к примеру, описывал свое мироощущение молодой Вс. Н. Петров – эти слова вполне можно распространить на настроения той части поколения, которое не застало период активного развития русского модернизма, но было заинтересовано им:

Я с затаенным, но пристальным вниманием всматривался в необыкновенных людей, с которыми свела меня судьба. Они казались мне живым воплощением духа той эпохи, которая совпала с годами их молодости. Эпохи поразительного, небывалого, с тех пор уже не повторявшегося взлета русской культуры. Я полюбил эту эпоху уже тогда, в моей юности, потом изучал ее в течение всей моей жизни, и навсегда благодарен Ахматовой и Пунину, которые помогли мне понять их время и непосредственно к нему прикоснуться[697].

Интерес и поиск информации (все более уменьшающейся вследствие экспансии советского культурного проекта) приводит к повышению ценности медиаторов, связывавших молодых писателей с дореволюционной эпохой. По воспоминаниям Петрова,

[в] начале тридцатых годов Кузмин был, мало сказать, очень известен – он был знаменит. <…> Литературные и окололитературные юноши моего поколения отлично знали книги Кузмина. Для меня он был одним из любимых поэтов[698].

О популярности Кузмина среди молодежи говорит и мемуар Л. Я. Гинзбург, описывающий круг чтения ее сверстников, родившихся в самом начале XX века, к которым по возрасту принадлежали Лихачев, Раков, Введенский:

Наше поколение успело уже пройти через ряд увлечений. Первое увлечение – Блок. Его значение было поистине экзистенциальным, жизнеоткрывающим. Потом Маяковский. Потом, как я осваивала «Облако в штанах»: