Читать книгу - "Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова"

воплощенным в фигуре Софьи Антоновны Коньковой. Тема тайного побега, отъезда за границу сохранится в других текстах Кузмина второй половины 1920-х годов – стихотворении «Переселенцы» (1926), поэтическом цикле «Для августа» (1927).

Хотя Кузмин проигрывал в прозе свой воображаемый отъезд за границу, в реальности этой поездки не было – и он, и Юркун, и даже уехавшая на несколько месяцев во Францию Анна Радлова оставались в Советской России и вынуждены были приспосабливаться ко все более и более ухудшавшимся условиям жизни, новой идеологии, интеллектуальной и творческой изоляции. Последняя окончательно оформляется в начале 1930-х годов: за период с 1924 года и до конца жизни Кузмина в печати (не считая его сборников) не появилось и полутора десятков его стихотворений, а проза не печаталась вовсе. В 1924–1927 годах стихи Кузмина выходили лишь в коллективных альманахах: «Поэты наших дней» (1924), издании Ленинградского Союза писателей «Собрание стихотворений» (1926), «Костер» (1927) и некоторых других. В таких коллективных сборниках, где было представлено порой несколько десятков имен, печаталось лишь одно-два, редко три произведения Кузмина.

Наследие Кузмина изучено неровно. Исследователи долгие годы отдавали предпочтение лишь определенным периодам: раннему («Сети») и позднему («Форель разбивает лед»). При этом редкие неопубликованные при жизни произведения Кузмина по прошествии лет оказались парадоксальным образом описаны и проанализированы лучше всего[646]. Этому обстоятельству есть логическое объяснение: в 1970–1980-е годы Кузмин нередко возвращался в литературный процесс в статусе «непечатаемого» и оппозиционного власти автора, для подтверждения чего лучше подходили как раз поздние его произведения, проникнутые соответствующими настроениями[647]. В их рецепции читателями и филологами сыграло роль столкновение двух культурных мифов: с одной стороны, потаенного и оппозиционного власти творчества, с другой – «последнего шедевра», своего рода творческого завещания писателя. Несмотря на то что эти произведения действительно можно отнести к числу лучших у Кузмина, мы все же обойдем вниманием неопубликованные тексты и сконцентрируемся на опубликованных, чтобы постараться описать творческую личность, которую писатель выстраивал в них.

У Кузмина оставался последний способ напомнить о существовании себя как поэта – одно-два стихотворения на страницах коллективных сборников. Так, в сборник Ленинградского отделения Всероссийского Союза поэтов «Костер» Кузмин отдает три части из цикла «Панорама с выносками»[648]: псевдопримитивную зарисовку «Природа природствующая и природа оприроденная (Natura naturans et natura naturata)», герметичную гностическую «Выноску первую» и загадочный поэтический детектив с мистическими деталями «Темные улицы рождают темные чувства»[649]. В контексте цикла «Панорама с выносками» (он выйдет в 1929 году в составе книги «Форель разбивает лед») столь разнородные тексты выглядят как органичные детали большого, хотя и лоскутного полотна, общая идея которого, по мысли А. Синявского, «соотношение искусства и действительности»[650]. Однако по отдельности эти тексты создают принципиально не сводимую к доминанте поэтику, которая балансирует между крайностями предельной простоты и максимальной герметичности, охотно впадая в обе:

– Зайдите, миленький, в барак,

Там вам покажут крокодила,

Там ползает японский рак…

(«Природа природствующая…»);

Следом

За Ганимедом

Спешит вестник,

А прыгун-прелестник

Катит обруч палочкой,

Не думая об обрученьи,

Ни об ученьи

(«Выноска первая»);

Не так, не так рождается любовь!

Вошла стареющая персианка,

Держа в руках поддельный документ, —

И пронеслось в обычном кабинете

Восточным клектом сладостное: – Месть!

(«Темные улицы…»)

Сам отказ от «понятности» выглядит симптоматично: Кузмин в своей лирике начиная с 1920-х годов все больше и больше затемняет сюжет, усложняет ассоциативные связи, одновременно облегчая слог почти до примитива. Реакция наивного читателя на такую поэтику записана в дневнике: «Урок чем-то смутил меня. Тем, что барышне не нравятся „Параболы“ как тяжелая и искусственная книга» (12 октября 1926 г.). Однако прагматика таких «темных» кузминских текстов сложнее. Представляется, что автор намеренно работает над двойной направленностью позднего творчества, которое, с одной стороны, все больше замыкается в узком кругу его приближенных, обладающих достаточными знаниями в латыни, гностике и посвященных в обстоятельства личной жизни автора (например, в историю смерти балерины Лидии Ивановой, которая обыгрывается в стихотворении «Темные улицы рождают темные чувства…»). Но, с другой стороны, новые произведения Кузмина все еще остаются доступны стороннему прочтению, поскольку сама художественная форма притягивает легкостью и изяществом. Обратимся еще раз к первому из опубликованных текстов:

Кассирша ласково твердила:

– Зайдите, миленький, в барак,

Там вам покажут крокодила,

Там ползает японский рак. —

Но вдруг завыла дико пума,

Как будто грешники в аду,

И, озираяся угрюмо,

Сказал я тихо: «Не пойду!

Зачем искать зверей опасных,

Ревущих из багровой мглы,

Когда на вывесках прекрасных

Они так кротки и милы?»

За непритязательностью этого стихотворения проглядывает искусно сделанное сочетание предельной простоты формы и пугающего содержания. Кузмин нагнетает саспенс аллитерациями на «р», пугающими образами, намеренно соположенными с чем-то предельно ласковым и безопасным (Кассирша «ласково твердит», но пума воет «как грешники в аду»). Хотя герой в финале отказывается идти «в барак», мотивируя отказ предпочтением «природы оприроденной» – «природе природствующей», разрешения коллизии не происходит: звери по-прежнему остаются «кротки и милы» лишь на «вывесках прекрасных», однако это ширма, вывеска над подлинным адом, буйством неприрученной природы. В конце этого короткого стихотворения герой («миленький») остается с иллюзией (звери «кротки и милы»), сознательно отказываясь увидеть подлинные вещи. При этом легкость кузминского ямба, диалогичность сценки, простота единственного сравнения и финальный неотвеченный вопрос позволяют прочитать этот текст и как забавный анекдот, одну из тех бытовых сценок, которые Кузмин нередко описывал в своей прозе.

Можно сказать, что новый поэтический принцип Кузмина – напряжение между герметичностью сюжета и легкостью восприятия поэтического языка. Этот парадокс отметили биографы Кузмина:

…«темнота» основана на глубоко личностном переживании событий частной жизни и их сопряжении с животрепещущими для современности темами. Для этого Кузмин использовал самые различные способы: цитирование самого широкого спектра разнообразных источников (от оперетты и жестокого романса до религиозных и магических текстов), причем «цитаты» комбинируются, накладываются друг на друга и тем самым оказываются в высшей степени полисемичными; смешение реальных биографических фактов с воображаемыми картинами; оживление в своей и читательской памяти отголосков отдельных строк и образов, восходящих к прежним контекстам самого Кузмина; активизация ассоциативного мышления, которому надлежит улавливать связи между разобщенными прежде предметами, а также довольно много других поэтических «хитростей» <…> самый обыкновенный читатель, впервые берущий в руки книгу стихов Кузмина,