Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

а когда Москва стала столицей, ее назвали улицей Воровского, а в особняки переехали посольства. В конце улицы на внешнем кольце виден разукрашенный двадцатиэтажный новый дом, прямо напротив улицы. Весь в завитушках и чванливый, это стиль Сталина-Кагановича, «советско-купецкий» стиль, как говорит Дима Рыхлин, и дома — только шепотом. Так называют его в тесных университетских кругах, так называют и геологи, даже геологи… На первом этаже этой высотки я уже был. Там гастроном. Мрамор, стекло, бронза. Икра, но и хлеб, а иногда консервы, иногда даже сахар. Зайти? Зайти сейчас? Чтобы слюнки потекли, отчего я стану податливее или злее, чем нужно. Почему меня так и тянет зайти в каждый сверкающий продовольственный магазин. Не хватит ли, что на улице Горького я непременно прошмыгну в тот большой магазин, куда мы с Гертой ходили покупать закуски для холодного ужина. Мы называли его «храмом жратвы».

Ну вот, теперь на другую сторону и там уж обратно!

Я перехожу у красивого, нового и не слишком декорированного здания. До этого я его не заметил. Ну, понятно, я любовался домом Ростовых.

Ведь его еще тогда строили, когда я проходил здесь десять лет назад. Театр? Клуб?

Черная табличка, позолоченные буквы: «Театр-студия киноактера». Да ведь он строился как дом старых большевиков и политкаторжан, теперь вспомнил. И этот дом новый, чистый, ухоженный. немножко в стиле Баухауз. Когда его достроили, старые большевики уже перенесли свою резиденцию на Лубянку да Таганку. Ну конечно. Так он достался киношникам. Сняли ли с тех пор какой-нибудь хороший фильм?.. Ну ладно, мне какое дело. Старых большевиков в Москве не осталось. От силы дюжины полторы. А может и того меньше. Зачем им дом? И конечно, остались не самые лучшие из стариков. Или всё же?.. Всё едино! Сейчас это уже не важно, я просто спросил.

На этой стороне есть и магазины. Маленькие, запущенные, как и раньше. Посольства покупают не здесь. Когда-то для посольств были специальные магазины — и сейчас, наверняка, есть. Тогда я считал это в порядке вещей. Ну конечно, «мы против уравниловки»! А сейчас мое сознание определяется бытием? Правда, было не совсем так, мне и тогда не нравилось неравенство, я только «понимал»… То, что не нравилось, могу сказать, но если скажу больше — это будет уже неприкрытая ложь.

Почта. Я ее не помню. А ведь я был здесь, даже посылал отсюда кому-то письмо. Кому? Заказное письмо, должно быть, ведь я вошел. Это была красивая почта, фасад стеклянный, еще новая, она и сейчас выглядит недурно. Кому я мог писать? Я так редко писал письма, что мог бы и запомнить. Ну, все равно. Конечно, все равно. Да, в угловой аптеке на Арбате покупали лекарство для Наташи, за рубль семьдесят. Все едино.

Дом, в котором почта, шестиэтажный. Общие квартиры. В каждой — пять-шесть квартиросъемщиков. Краны текут, бачки гремят. Стены — снаружи от талого снега, внутри от испорченных труб — отсырели, прогнили. Я бывал в какой-то из квартир? Нет. Но ведь и Димина квартира на Моховой такая же. В большинстве домов такие квартиры. Я обобщаю? Так посмотрите сами! Правда, была война.

Всё такое же, как было, только постарело на десять лет, еще больше заплесневело от военных невзгод. Я тоже еще больше устал, стал раздраженнее, наблюдательнее, да грубее и равнодушнее. Тот новый дом по другую сторону кольца с дворцом жратвы на первом этаже, присмотрись я к нему получше в те времена, взбесил бы меня гораздо больше. Цементные капители, лепнина и статуи. будто из громадного тюбика для каштанового пюре их грубо наляпали на этот двадцатиэтажный именинный торт. Я бы негодовал. От его уродливости, дороговизны. Теперь? Чем хуже, тем лучше.

«Это голос врага!»

Смешно! Мы еще не решили, где же находится этот враг. Ваш требующий уважения голос — визг трусливой свиньи.

Если бы я был историком, я не позволил бы себе так говорить. Я искал бы, что было здесь за эти десять-пятнадцать лет необходимым. И что было случайным? Случайным, из чего потом последовала цепь необходимостей, но уже с неумолимой логикой. Случайное как неожиданное проявление нераскрытых причин, то есть необходимость. И случайное — легкий толчок в возможных, еще не определившихся условиях, и развитие событий пойдет в не ожидаемом, значит не предполагавшемся ранее, то есть — это подходящее слово — случайном направлении. Так случайное становится фатальным… Но что же сделало возможным Сталина и его «изм»? Фатальная ошибка? Тогда уже и ленинская концепция была ошибочна? Он видел опасность в захвате власти бюрократией. Правильно видел. Но лекарство, предложенное им, было слабым. И предложил он его тому, кто не хотел его принимать. Крысам он предложил крысиный яд, бюрократам — покончить с бюрократизмом. Он думал, что они еще не стали бюрократами? Итак, он предложил бы революционные действия, если бы прожил дольше, и увидел бы — а наверняка увидел бы, — что здесь творится. А теперь уж — чем хуже, тем лучше? Пусть будет революционная ситуация?

Вот я и пришел. Опять пройти мимо дома и опять вернуться? Они, эти ленивые милицейские чины, не настолько глупы, чтобы не заметить меня, и тогда восьмой пункт обеспечен. Я прошел мимо милиционера в штатском, я уже прошел мимо подъезда, а ведь я не хотел. Но подъезд был закрыт. Прохожу мимо милиционера, поворачиваю за угол в переулок и, резко свернув, вхожу во двор посольства.

Я внутри. Сбоку меня чуть не придавил большой автомобиль. Я должен был проскользнуть, иначе я смогу снова прийти сюда только днем, со стороны переулка, а так я уже здесь, внутри. Пять ступенек, шесть ступенек, из стеклянной будки наперерез выходит человек:

— Куда? — Краснощекий венгерец, унтер-офицерская упитанность и мускулатура.

— Я пришел к Иштвану Банице.

Он мерит меня взглядом, его унтер-офицерский взгляд проникает сквозь приличное пальто, кажется, он видит потрепанную телогрейку. Смотрит на мою обувь. Да, я пришел пешком.

— Здесь входа нет. — Это наш общий родной язык, он сказал по-венгерски, вполне понятно.

— Доложите Иштвану Банице.

— Здесь входа нет. Вход с другой стороны. — Он уже встречался здесь с плохо одетыми людьми, но ему здорово вдолбили в голову, еще в унтер-офицерские годы, что с плохо одетыми людьми нужно обходиться решительно. Он усвоил. Никогда не забудет?

Я говорю с трудом. Горло сжато презрением и ненавистью. Но все-таки:

— Я сказал, — мой голос хриплый, сухой, угрожающий, — доложите Иштвану Банице. Вы поняли? — Я задыхаюсь.

Швейцар встал передо мной. Я подхожу ближе. Если сейчас ударю, то ударю ребром