Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

ему давали водку, хорошие чаевые, так к чему училище? Он слегка смутился, увидев Нину. Проститутки подсели к столам растратчиков, уже пьяных. Трезвыми сидели только мы с Ниной, ну еще и сексоты в штатском.

Стою спиной к выходу из метро. Моя растопыренная левая ладонь, как эта площадь, большой палец показывает в сторону Гоголевского бульвара, безымянный и мизинец (не совсем точно) — на развилку Никитского бульвара, в середине — старый дом-развалюха с облупившимися стенами. На первом этаже несколько запотевших окон: булочная. И теперь булочная.

Направление указательного пальца — Арбат, среднего — улица Воровского, сюда я незамедлительно и направлюсь. Только осторожно. Моим ботинкам слякоть не показана.

Когда я приходил в «Прагу», да и до и после этого, выходившая на Арбатскую площадь улица Арбат тоже не была страшной. Такой она стала позже. По ней приезжали и уезжали черные автомобили, машины с бронированными корпусами, они вылетали из ворот Кремля, проносились по Воздвиженке, через Арбатскую площадь и дальше по Арбату вдоль улицы к дачам.

Лучше поскорее убраться отсюда. Сорок тысяч милиционеров стережет сейчас Москву, может, здесь их расхаживает больше всего. Стоят, ходят взад-вперед, проверяют документы и тем самым доказывают, что не зря едят хлеб. Ну, конечно, не зря.

В Таганской тюрьме. ровно десять лет назад… Сапожник, которого втолкнули в камеру, еще не протрезвел. Должно быть, был очень пьян, потому что его не отрезвили ни стрижка, ни баня. От него все еще несло водочным перегаром.

— Забрали меня и мою гармошку, — бормочет он.

— За что?

Он медленно крутит головой.

— Вроде, орал я.

— Что?

— Что это не жизнь, а одно страдание.

Старожилы пожимают плечами. Плевое дело: пункт десятый, то есть агитация.

Они ошиблись. Уже к вечеру мы знали, что у парня не десятый пункт, а восьмой, то есть «теракт». Потому что орал-то он не где-нибудь, а на Арбате, неважно, что в полчетвертого утра. Завтракал он уже у нас. По словам старожилов, восьмой пункт не бывает без одиннадцатого, а это «организация». То есть в общей сложности пятнадцать-двадцать лет, подсчитали старожилы.

Я уже иду. Только спокойно! Не на меня ли смотрят люди? Зимнее пальто тоже не мое. Это видно? Оно мне велико. Это пальто Дмитрия Сергеевича. Такое, как самое малое сто тысяч других пальто в Москве середины тридцатых годов. Тогда это было самое лучшее пальто. Мягкое, теплое, с каракулевым воротником. Но ведь велико. Размер и каждая складка выдает Димину фигуру. Видно, что он полный, что сутулится, а может, даже и то, что близорук, носит очки и кругл лицом.

Конечно, это всего лишь воображение. В плечах как раз. В поясе широко, и длинное. Все пальто покойников оказываются на рынке, кто же может знать, что это пальто живого, милейшего геолога, который похож на Пьера Безухова. Каждый десятый, каждый пятый мужчина носит такое, все коренные москвичи. Сейчас больше только шинелей, старых, военных, или новых, милицейских. У меня в тридцать восьмом тоже было точно такое. Оно было на мне, когда я сел в автомобиль и меня увезли. На Лубянку. Сами собой раскрылись ворота, мы въехали в подворотню, закрылись внешние ворота, открылись внутренние, ведущие во двор. Вторые ворота тоже закрылись.

А теперь на московских фабриках готовой одежды тоже шьют такие пальто? Получше — вряд ли, поэтому и сегодня их многие носят. И мое бы сохранилось, если бы я не взял его с собой в тюрьму. Оно уже в тридцать восьмом было слегка поношено, но я его любил. В тюрьме в первый же день испортился воротник, от дезинфекции. Стал сухим, как осенний лист, с треском рассыпался^ Это, что на мне, пережило войну в шкафу, ведь Дима воевал. В институт он сейчас ходит в военной шинели. Привык, говорит. Или только потому, чтобы сегодня я его надел? У тех, кого забрали летом, пальто тоже осталось в шкафу. Со временем пальто стало больше, чем тех, кто мог бы их носить. Поэтому на базаре продают много таких пальто, а еще трофейное барахло вернувшихся с фронта солдат: наручные часы, желтые полуботинки, плащи. Пальто самые дорогие. Потому что они и в самом деле практичные. Воротник защищает шею и уши.

Но я не поднимаю воротник. Прятаться — признак страха, да и не холодно. К тому же опасно только, если стоишь на месте. Нельзя показывать неуверенность. Еще хуже спешить. Это не мания преследования. Я не думаю, что ищут именно меня, но эта тьма милиционеров все время хочет показать, что при деле. Моя «бумажка» притаилась в пришитом вручную внутреннем кармане ватника. Она подтверждает, что я отбыл срок: здесь, в районе Арбата, это всё равно что ордер на арест. Для любого милиционера, сексота, учреждения, дворника это лишь доказательство, что Москва для меня запретное место, да во всей Московской области мне появляться запрещено. Мне это говорили, втолковывали, предупреждали, я не могу отрицать: «И ноги твоей не должно здесь быть». Так вот. Сорок тысяч кормится тем, что ловит меня, сто двадцать тысяч им помогает. А может и полтора миллиона? Конечно, иногда нужно приехать, это они тоже знают и смотрят сквозь пальцы. Но это уж твоя забота — смотри в оба! Чтобы не пришлось предъявить документ… Все знакомые ездят в Москву. Они храбрее меня. Или легкомысленнее. Или хитрее. Нельзя нарваться на милиционера.

Венгерцы (Переводчик сознательно использует венгерец, венгерцы, так как действие романа происходит в 1948 г., когда говорили только так. Так же писали в графе «национальность». В нашей семье также говорили венгерец.) уже все говорили с Баницей. Баница обещал помочь. Баница знает, что я приеду: передавал, чтобы я приехал. Ну вот, теперь я приехал. Уж кому-кому, а мне он поможет. Никто не хочет вечно жить загнанным зверем. Он сейчас советник посольства, а я сейчас раненый зверь в зарослях. Но меня измучила жажда. Я выхожу. В Пеште я был его командиром. Он был моим связным. Сейчас здесь я иду так же и боюсь так же, как тогда в Пеште. Я загнанный зверь.

Заставляю страх уйти глубже, в глубину горла, ниже лица, руки не дрожат, ноги не порываются бежать, я очень слежу за ними. И взгляд меня не выдает. Вот я спокойно перехожу через улицу, не как заяц на большаке. Я знаю правила передвижения в большом городе, наши правила, заученные в годы нелегальной работы: не спешить, не фланировать бесцельно, держаться подальше от скоплений людей, не глазеть на несчастные случаи, чтобы не попасть в свидетели,