Читать книгу - "На линии огня - Семён Михайлович Борзунов"

«Сахар», — говорит Борис Дмитриевич. — Но как-то по-особенному меня волнует и радует моя солдатская побасенка «Ничего подобного». Она была в годы войны выпущена массовым тиражом, как солдатская листовка, и читали ее в окопах.

Для радиогазеты Четвериков написал серию фельетонов и инсценировок о Васе Теркине — как бы в развитие этого образа. Одна инсценировка была такого содержания.

Теркину поручили срочно достать «языка». Теркин благополучно сцапал немца и всю дорогу читал ему нотации. Вернувшись в свою часть, сдал немца и пошел отсыпаться. Вдруг вызывают снова. «Кого же ты привел? Ведь это глухонемой!» — «Как глухонемой? Да я же с ним всю дорогу разговаривал, политику ему объяснял…»

В военные годы Четвериков написал очень много. Это прежде всего стихотворения. Его «Махорочка» так и просится на музыку, на лихую, наполненную молодостью песню:

Идет отряд МПВО,

Идет, поет «Махорочку»,

Идет — и нет ни у кого

Таких шинелей в сборочку.

Прохожие посмотрят вслед —

Ну как не любоваться-то:

Сержанту Тосе двадцать лет,

Бойцам — по восемнадцати…

Таким же мажорным, песенным ладом звучит стихотворение «Полный ход»:

Лети, матросская душа.

Лети, пока летится!

Ну до того жизнь хороша,

Что смерть ее боится!

Совсем другое настроение в коротеньком стихотворении «Свастика»:

Вот «юнкерсов» чернеет в небе стая

И свастики свиваются узлы.

Претит вам наша Родина святая?

Хотели б, над Россией пролетая,

Оставить только ворохи золы?

Эй, легче там, смотри, на повороте!

Вам слава и победа не с руки.

Сулили смерть — и смерть себе найдете,

Не дети вы Бетховена и Гете,

А газовых печей истопники!

Эти стихотворения, так же как и другие стихи военных лет, включены в сборник «Страна задумчивых берез» (издательство «Советская Россия», 1967 год), прочитав который, читатель может убедиться, что известный прозаик Четвериков является и интересным поэтом.

В годы блокады Борис Дмитриевич написал и несколько поэм: «Иван да Марья», «Ночной смотр», «Наше поколение», «Ленинград» и др. «Наше поколение» вошло в эстрадный сборник, выпущенный издательством «Искусство» в 1945 году. Эту поэму артисты читали по радио и с эстрады, читал ее и сам автор. В поэме есть строки, полные ненависти к врагу:

Казалось, жить бы нам да жить…

Но у врага завистлив взгляд,

И ненавидит он до дрожи

Все то, что жизни нам дороже:

И говор наш, и наш уклад,

И куполов софийских вечность,

И простоту, и человечность…

И необъятные долины

Со всходами хлебов густых,

И новгородские былины,

И Пушкина чеканный стих…

И наших девушек румянец,

И песни наших молодух,

И бесшабашный русский танец,

И непреклонный русский дух…

Поэму «Ленинград» следует отметить особо. Ее читали во время войны два актера (Полицеймако и Эдуард Белецкий), читали повсюду: в Смольном на концерте 6 ноября 1942 года, в филармонии, в клубах, в воинских частях, на кораблях Балтики. Текст ее еще в военное время разошелся в сотнях экземпляров в рукописном виде. Поэма «Ленинград» передавалась и по радио.

На фронте был такой случай. Один наш танк был подбит и застрял в ничейной полосе. Танкист приготовился дать последний бой и с честью погибнуть. А пока что включил в танке радиоприемник и вдруг услышал:

Как черви, землю источили вы

Окопными зигзагами, углами…

Но все противотанковые рвы

Мы заровняем вашими телами!

Мы не хотим заставить отступать.

Пришли — так здесь и будем драться.

Мы не дадим ни есть, ни пить, ни спать,

Ни ринуться вперед, ни прочь податься.

Вы слишком далеко зашли, чтобы мечтать

Вернуться вспять…

Это была поэма «Ленинград».

— Вы фронтовик и можете представить себе, — вспоминает Борис Дмитриевич, — с каким чувством слушал этот танкист? Он мне рассказывал об этом позже, когда его машину удалось все-таки вытащить и спасти. Танкист говорил, что поэма его взволновала, воодушевила, влила в него силы — ведь это был голос оттуда, из родного города…

В сборнике «Дружба боевая», выпущенном Воениздатом в 1965 году, напечатана поэма Четверикова «Ночной смотр» — о блокаде Ленинграда, об Отечественной войне, о русском патриотизме. Поэма заканчивается словами:

Слез не надо. Не прольются.

Жизнь сильна. Живые мстят.

Ленинградцы не сдаются!

Ленинградцы не простят!

Борис Дмитриевич Четвериков и сам неоднократно читал свои произведения в воинских частях. На одном из таких выступлений он узнал, что в его дом угодила бомба. Об этом ему сообщил офицер, только что приехавший из города. Он сделал это довольно неуклюже. Разыскал писателя и бросился пожимать ему руку: «Поздравляю вас, Борис Дмитриевич…» — «С чем?» — «В ваш дом попала бомба… То есть, — совсем запутался он, — я хочу сказать, что вам чертовски повезло…» — «Повезло?!» — «Ну да, бомба попала, а вы-то живы!» Он стал пояснять: «Я сам своими глазами видел, что половины вашего дома нет, дым, пламя…»

Это случилось еще в 1942 году, когда Четвериков жил на Моховой улице, дом 42, и работал в 42-й армии (кругом 42!). Дом был разрушен, и Борис Дмитриевич переселился на канал Грибоедова, дом 9, в одну из пустовавших, брошенных писательских квартир…

— А вот на эту книжечку обратите особое внимание, — говорит Борис Дмитриевич, протягивая мне брошюрку «Три года Всевобуча в Ленинграде». — С гордостью вспоминаю я, как издавалась эта моя книга. История ее такова. Меня вызвали в горвоенкомат и сообщили, что мне поручается совместно с кадровым полковником в самые кратчайшие сроки написать очерк о Всевобуче. Когда книжка была написана, мы поехали в Смольный и там прочли очерк специальной комиссии. И вот в осажденном Ленинграде одновременно с выпуском новых подводных лодок, нового оружия была выпущена в свет и эта книжечка в сорок семь страниц. Ее тираж — пять тысяч экземпляров. Ее внешний вид скромен и неприметен. Но она очень мне дорога, и задание написать ее я считаю почетным. Разве не многозначительно, что книга шла на вооружение наравне с подводными лодками, танками, орудиями и самолетами?

Поездки Четверикова в прифронтовую полосу продолжались все дни блокады. Обычно за ним присылали какой-нибудь «пикапчик» или его прихватывала попутно идущая в свою часть полуторка.

— Помню, один раз я чуть не замерз, — вспоминает Борис Дмитриевич, — когда