Читать книгу - "Модильяни - Виталий Яковлевич Виленкин"

перед тем как покинуть свою мастерскую на площади Жана-Батиста Клемана, устроил на террасе настоящее аутодафе, бросив в огонь множество холстов и рисунков. Соседи пришли в ужас, решив, что это приступ внезапного помешательства, а он совершенно спокойно сказал одному из них: «Эти детские финтифлюшки иной участи не заслуживают».

Пикассо был рядом. Он жил в двух шагах от мастерской Модильяни, в одноэтажном покосившемся дощатом бараке на улице Равиньян, который был известен под странным названием «Бато-Лявуар» («Плавучая прачечная»). Очевидно, так его назвали по какому-то сходству с пришвартованной крытой баржей где-нибудь на берегу Сены в парижском предместье. Бок о бок с поэтами и художниками, скульпторами и актерами здесь ютились портнихи, белошвейки, уличные торговцы, тряпичники, дрессировщики собак. Это было довольно убогое строение со щелястыми стенами, почерневшими от ветхости и дождей, и с тусклыми окнами, выходившими либо на маленькую площадь Эмиля Гудо, либо, с другой стороны, на мрачноватые, вечно сырые палисадники. Внутри, по обе стороны длинного коридора, за источенными червем скрипучими дверями находились тесные, плохо освещенные конуры, издавна приспособленные художниками под мастерские. Достаточно было войти в любую из них, чтобы представить себе обстановку всех остальных. Мольберт и подрамник, продавленный диван, керосиновая лампа с жестяным абажуром, висящая над колченогим столом, умывальный таз и кувшин на табуретке — так описывают мастерскую Пикассо. Некоторым из коренных обитателей Бато-Лявуар их заработки могли бы позволить давно уже переменить эту убогую обстановку на более комфортабельную. Но они предпочитали оставаться здесь и расхаживать по Монмартру, как тот же Пикассо, например, в синем дешевом комбинезоне, изношенных сандалетах и видавшей виды каскетке. Это могло быть в какой-то степени намеренным «нарушением определенных форм, устоев и социальных условностей», которое еще лет двадцать пять назад Ван Гог считал своим правом художника. «Ты знаешь, например, что я часто небрежен в одежде, — писал он брату. — Я признаю это, и признаю, что это ужасно. Хотя за это в какой-то степени ответственны трудные обстоятельства и бедность, но это иногда бывает очень удобным способом обрести необходимое одиночество и иметь возможность поосновательней углубиться в ту или иную занимающую тебя проблему».

Такой взгляд на вещи вполне мог быть общепринятым в Бато-Лявуар, когда там рядом с Пикассо жили художники Ван Донген, Хуан Грис, Брак, постоянно бывали Дерен и Вламинк, Матисс и Мари Лорансен, дневали и ночевали поэты-модернисты — Гийом Аполлинер, Макс Жакоб, Андре Сальмон, писатель Мак-Орлан, эстетик Морис Рейналь, знаменитый впоследствии актер Шарль Дюллен. Жил там одно время и Модильяни, до того как нашел себе более уединенное пристанище на площади Жана-Батиста Клемана. Но и теперь он часто сюда приходил, его сюда тянуло. Это вполне естественно — ведь он был молод, горяч, доверчив, жадно воспринимал все окружающее; отшельническая сосредоточенность на своих творческих переживаниях, конечно, не могла его не тяготить, она требовала разрядки, а в Бато-Лявуар, несмотря на полунищенскую обстановку, жизнь била ключом, всегда было интересно и весело.

Здесь царила атмосфера настоящей артистической богемы, далекая от случайности и вульгарной распущенности «компанейских» времяпрепровождений за бутылкой, хотя пили здесь тоже немало. На сборищах в Бато-Лявуар богема была талантливой, и это сказывалось во всем: в потоке стихов и в острых поворотах эстетических споров, в бесконечных выдумках и импровизациях, в скрещении мгновенных неожиданных откликов на любую тему искусства и литературы. И все это, разумеется, шло под знаком молодого творческого брожения, ниспровержения традиций, восстания против патриархов искусства. Недаром тут под общий хохот устраивались представления с переодеванием, вроде торжественных похорон благополучно здравствующей Сары Бернар, импровизировалась трагедия «Примадонна и суфлер», изничтожались в разительных шаржах и убийственных каламбурах сомнительные академические лавры.

Но в атмосфере богемной непринужденности и веселья зрели и рождались такие серьезные художественные явления, как, например, кубизм. За фейерверком шуток, розыгрышей и всяческого эпатажа скрывались и вдруг давали о себе знать мощно притягивавшие к себе молодежь творческие магниты.

Интеллектуальным центром Бато-Лявуар был Аполлинер, признанный эстетический авторитет, с суждениями которого здесь считались все и насмешек которого все боялись. Огромная эрудиция, свободно охватывавшая литературу и изобразительное искусство чуть ли не всех времен и народов, сочеталась в нем с доверчивым интересом к новым поискам и начинаниям в любой области творчества. Как поэт он в это время находился в процессе становления, переходя от раннего романтизма к современным социальным темам и увлекаясь главным образом разрушением формальных канонов стихосложения. Лучшие поэтические сборники Аполлинера, оказавшие большое влияние на всю современную французскую поэзию, в это время еще только постепенно складывались («Алкоголи») или были еще целиком впереди («Калиграммы»). Но в качестве критика он был влиятелен уже и тогда благодаря своей способности увлекать молодых поэтов и художников общностью современных формальных проблем, которые казались им первостепенными. Он стал одним из основоположников кубизма и впоследствии написал известные статьи «О живописи» и «Новые художники», составившие книгу «Живописцы-кубисты».

Если Аполлинер считался интеллектуальным вожаком обитателей и завсегдатаев Бато-Лявуар, то другой поэт, Макс Жакоб, был душой этой «банды», как они сами себя именовали. Это он, наверно, и привел сюда Модильяни — у него был особый дар знакомить, соединять, сводить друг с другом таланты, которыми он увлекался.

Фантаст, «визионер», мечтатель, автор причудливых сказок в стихах и прозе, неуемный импровизатор и выдумщик самых невероятных лицедейств, он умел в то же время чутко прислушиваться к людям, внимательно за ними наблюдать, всей душой откликаться на чужое горе. Сквозь декадентскую мистику всевозможных инфернальных маскарадов, полетов и низвержений в бездны, сквозь ритмические и звуковые изыски вдруг пробивалась искренняя тревога, предчувствие близких исторических трагедий, а сквозь виртуозную словесную и звуковую игру — злой сарказм по адресу «сытых».

В обличии легкомысленного денди, в рединготе и цилиндре, с моноклем на ленточке, в крахмальной манишке под изящным жакетом и с тростью в руке, он, бывало, опрометью бежал по первому зову улаживать какую-нибудь бурную соседскую ссору, кому-то помогать, кого-то срочно выручать из беды, спасать или просто кормить. В округе его все знали и любили, хотя и считали чудаком, немножко помешанным, немножко смешным. Довольно широко было известно, что элегантные принадлежности «дендизма» по возвращении домой тщательно прячутся в дряхлый сундук и за рабочим столом заменяются весьма непрезентабельной кофтой, а источником филантропии нередко служит гонорар, полученный Жакобом за гаданье на картах от какой-нибудь благодарной консьержки. У Пикассо есть портрет, где Жакоб сидит на полу среди своих книг.

Жил он неподалеку от Бато-Лявуар, на той же улице Равиньян. В его полуподвальной крошечной квартирке всегда было темновато, даже днем у него на столе горела лампа. Пройдя через