Читать книгу - "Лето с Прустом - Жан-Ив Тадье"

неизбежные романы Жорж Санд, бабушка покупала книги, с любовью их выбирая. Две эти женщины, дополняя друг друга в своем выборе, а порой и совпадая, в огромной степени предопределили призвание рассказчика – и самого Пруста.

* * *

Некоторые утверждали, что роман В поисках утраченного времени – огромное письмо, которое Пруст писал матери. В самом деле, в первом варианте всё начинается и заканчивается разговором писателя с матерью… Другие, напротив, убеждены, что смерть матери освободила Пруста и при ее жизни он никогда бы не смог написать свою книгу. Так или иначе, писатель создал роман и тем самым решил проблему, причем решил вдвойне: он придумал не одну героиню, а двух, очень разных, и совершенно по-разному сконструировал два образа, мамы и бабушки рассказчика. Двойная фигура матери – одна из самых оригинальных находок романа.

Первые страницы Сванна посвящены главным образом матери. Одна из важнейших сцен книги такова: лежа в постели, рассказчик с тоской и отчаянием ждет, когда мать, занятая беседой с Шарлем Сванном, придет пожелать ему доброй ночи. Немыслимая, невероятно болезненная разлука – совпадение воображаемого и реального, причем романист воспроизводит отношения с собственной матерью, Жанной Пруст. Недаром в знаменитом «опроснике Пруста» на вопрос о «самом большом несчастье» он отвечает: «Быть в разлуке с мамой».

Эта начальная сцена одновременно и очень радостная (мать в конце концов приходит обнять его и даже засыпает рядом), и вызывает у героя досаду: ведь отец и мать уступили его капризу. Приход матери не наполнил его счастьем, не принес облегчения, рассказчик видит в нем «отступничество», возлагая на родителей ответственность за все свои грядущие несчастья.

Если мать в романе скорее олицетворяет власть – именно она много сделает, чтобы разрушить любовь рассказчика и Жильберты, но при этом будет настоятельно призывать его заботиться о своем здоровье, а потом, гораздо позднее, станет осуждать любовь героя к Альбертине, – то у бабушки другая роль: она олицетворяет нежность, понимание и снисходительность, порой даже чрезмерную, по отношению к любимому внуку. Она готова исполнять его капризы, она позволяет ему всё, помогает во всем, даже завязывает шнурки, когда он, по его словам, так устал, что не может наклониться. В их отношениях царит любовь, которая ничего не требует взамен, любовь прекрасная, почти евангельская.

От этой всепоглощающей любви, которая могла бы служить примером эдипова комплекса, рассказчик – а с ним и Пруст – не исцелится никогда, хотя впоследствии он будет страдать от нее даже спустя долгое время, после того как бабушка заболеет и умрет. В середине Содома и Гоморры, в одной сцене Перебоев сердца, рассказчик осознает благодаря феномену непроизвольной памяти, что он в самом деле потерял бабушку и ничто ее не вернет. И в тот самый момент, когда он понимает, что потерял бабушку навсегда, та является перед ним ожившим призраком. Это одна из самых прекрасных сцен романа.

Пруст всё-таки отыскал место, где мать никогда не умрет, ведь он дарит ей бессмертье и через бабушку – которая умирает, но остается бессмертной, и через образ матери, которая в романе не умирает. Она исчезает, словно растворяется в воздухе, но всё равно остается где-то тут, за страницами книги. Так мы видим, как литература торжествует над судьбой. Если смерть – это судьба, то литература – место, где не умирают.

В Стороне Германтов рассказчик едет к своему другу Сен-Лу в Донсьер. Вечером он разговаривает по телефону с бабушкой, которая советует ему не торопиться с возвращением и спокойно гостить у друга. Но внезапно рассказчик осознает благодаря чуду телефонной связи, какое огромное расстояние их разделяет… В этом прекрасном отрывке, который Пруст переписывал три раза – в письме матери, в Жане Сантёе и в Стороне Германтов, он запечатлел самую суть любви.

Как только бабушка сказала, чтобы я оставался в Донсьере, мне тут же страшно, безумно захотелось домой. Она предоставляла мне свободу, а я и вообразить не мог, что она когда-нибудь на это согласится, и от этой свободы внезапно мне стало так тяжело на душе, как будто я получил ее после бабушкиной смерти, как будто я-то ее люблю по-прежнему, а она навсегда меня покинула. Я кричал: «Бабушка, бабушка!» и хотел ее поцеловать, но со мной был только голос, неосязаемый призрак, такой же, быть может, как тот, что явится мне после ее смерти. «Поговори со мной!» – но в этот момент я перестал слышать ее голос и остался совсем один. Бабушка меня больше не слышала, связь прервалась, мы были отрезаны друг от друга, недосягаемы друг для друга, я продолжал звать ее на ощупь в темноте и чувствовал, что ее зов до меня тоже не долетает. Меня трясло от того самого ужаса, что давным-давно напал на меня в детстве, в тот день, когда я потерял бабушку в толпе; ужас не оттого, что я не мог ее найти, а оттого, что знал: она меня ищет и понимает, что я тоже ее ищу; ужас такой, будто обращаешься к тем, кто уже не может ответить, и хочешь, чтобы они хотя бы услышали всё, чего ты не высказал им раньше, и уверили тебя, что больше не страдают. Мне казалось, что возлюбленная тень уже ускользнула от меня и затерялась среди других теней, и, один перед аппаратом, я всё повторял понапрасну: «Бабушка, бабушка!», как Орфей, оставшись один, повторяет имя покойной.[7]

3. Шарль Сванн

Сколько возможных удовольствий мы вот так приносим в жертву собственному нетерпению, когда рвемся получить удовольствие немедленно!

В сторону Сванна

Вот лейтмотив жизни Шарля Сванна: часто кажется, будто радость его задела, дотронулась легким прикосновением, но достичь ее невозможно. Всегда присутствует некое беспокойство, которое всё испортит, всегда остается сомнение или подозрение, лишающее его счастья. Этот друг рассказчика, ревнивый любовник, любитель искусства и неудавшийся искусствовед по сей день остается самым известным персонажем Поисков.

Современники Пруста пытались понять, есть ли в романе «ключи». Но такое прочтение Пруст считал невероятно поверхностным, хотя сам порой стремился отыскать «ключи» у других: по его мнению, подобный подход мог испортить всё наслаждение, которое получаешь от искусства романа. Поэтому он отрицал, что у его персонажей имеются прообразы, хотя и признал к концу романа, что за Шарлем Сванном стоит реальный человек: Шарль Хаас. Сегодня почти забытый, Хаас – еврей, финансист – принадлежал к крупной буржуазии. Человек богатый и образованный, он был также генеральным инспектором художественного музея Парижского муниципалитета, писал статьи и книги, имел репутацию выдающегося коллекционера. Создавая Сванна, Пруст несколько