Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

какого-то этического отвращения воздерживались от любой «нечистой» еды. Их больше всего выжило. Хорошо было и тем, кто владел каким-то ремеслом и поэтому имел дополнительный заработок даже при самом строгом режиме. Если по-другому не получалось, они бесплатно работали для охраны, и поэтому охрана смотрела сквозь пальцы, если они что-то заработают у вольных. Связным был водовоз.

А там, в стране, на которую обрушилась война, так же косил свои жертвы голод. В Ленинграде — еще пострашнее…

В трех больших бараках — одни пеллагрики (Пеллагра — один из видов авитаминоза.). Единственным лекарством для них были две столовые ложки раствора марганцовки. Конечно, это не могло остановить пеллагрозный понос. Его уже не могло бы остановить самое лучшее лекарство, даже хлеб.

Ночью умер Филипп Григорьевич, когда-то, мне кажется, он был бухгалтером. После него осталось два громадных мешка со всяким барахлом. Санитары вытряхнули содержимое мешков на пол барака. Было это в пять часов, еще до завтрака и уборки. Посреди барака навалена огромная куча из старых портянок, спичечных коробков, изношенных шерстяных носков, скрученных в клубок ниток, дырявых жестяных мисок, деревянных ложек, кусочков овчины.

Кто хочет, подходит, выбирает то, что, как он считает, может ему пригодиться. Берет и сует в собственный мешок, который служит также и подушкой.

Старый дед Стасюк захотел из всего этого хлама кусочек овчины. Он не может подняться с нар, ноги у него совсем опухли. Низкорослый, широкоплечий человек, он даже теперь тщательно холит свои пышные белые усы. В истории болезни записано, что ему шестьдесят девять лет, по профессии канатный мастер.

Дед Стасюк просит санитара:

— Достань мне вон тот кусок овчины, там, рядом с миской. — Ведь этим кусочком он сможет очень хорошо залатать свои рукавицы. Сейчас лето? А долгое ли здесь лето?

Санитар и рад бы достать эту заплатку, но кто-то уже забрал и спрятал в мешок такой нужный зимой лоскут.

Дед Стасюк на чем свет клянет санитара и всех обитателей барака:

— Пожалуюсь доктору. Пусть он только придет с обходом! — Ведь ни в какие ворота не лезет, что ему ничего не досталось.

Это случилось в пять часов утра. В восемь утра принесли суп. Суп дед Стасюк по секрету — это строго запрещалось — продал за рубль соседу. Рубль (на который можно купить двадцатую часть папиросы) он старательно спрятал в мешок.

В полдень принесли суп на обед. Его дед Стасюк уже не смог продать. Без четверти двенадцать он умер.

Высыпать содержимое его мешка санитары разрешают только после раздачи обеда. В мешке нашли триста девять рублевок, засунутых в рукавицу. Здесь должен был быть и рубль, добытый утром. Под заплатой ватных штанов была тщательно зашита ровно тысяча рублей.

На эти деньги у водовоза купили махорки, и весь барак, отчаянно дымя, праздновал смерть деда Стасюка, который, возможно, прожил свою жизнь не как Морган, Ротшильд или Рокфеллер, но свой последний день завершил уж точно как они.

Я уже изучил симптомы пеллагры не хуже профессора. По виду исподнего белья вижу, сколько еще протянет больной. И градусник тоже показывает. Температура, которая месяцами была гораздо ниже нормальной, поднимается до 37,3-37,8, и через три дня — конец.

В больницу принесли парня. Даже не принесли, а привели: он вошел на своих ногах, слегка покачиваясь.

Ножевая рана в грудь. Получил ее в бараке, потому что вошел как раз в тот момент, когда под нарами взломали его ящик и вынули шесть паек хлеба. Он хотел спасти свое сокровище, и его пырнули ножом.

Рана глубокая, но ни сердце, ни легкие не задеты. Когда мы смыли кровь, между ребрами была видна бледно розовая, то опускающаяся, то поднимающаяся плевра.

Он спокойно терпел, пока его перевязывали. Но когда его хотели уложить в постель, стал протестовать: «Сначала принесу чемодан».

— Чемодан принесет санитар, — успокаивает его врач. — Лежи, лежи и не двигайся, а то рана не заживет.

Врач выходит. Вскоре входит санитар, показывает ящик: мол, принес из барака. Но парень сейчас обеспокоен другим. Он подзывает меня к кровати.

— Я хотел бы полежать здесь дней пять-шесть, — пытливо смотрит мне в лицо. — Оставите меня здесь?

— Ты останешься здесь гораздо дольше.

— Неправда! Я знаю… Пара деньков, и запишете меня здоровым, иди вкалывай. Знаем мы это.

— Да нет же, — отвечаю. — Ты пробудешь здесь несколько недель. Не двигайся и не разговаривай, — повторяю я совет врача.

Парень подозрительно усмехается. Думает, что мы его обманываем и хотим быстро вылечить. Мотает головой. Меня он считает своим врагом. Когда ему кажется, что я не вижу, нарочно раскачивается из стороны в сторону, дергает плечами. Всегда просит добавки супа, а хлеб экономит. За три дня ухитрился сэкономить пайку.

— Что ты намерен делать с хлебом? — спрашиваю я, присев на край его кровати.

Он сердито смотрит на меня, узкие губы упрямо стиснуты.

Встаю и иду к следующему больному. Но всё еще думаю о нем. Что же делать? Почему он боится, что скоро выздоровеет, почему дергает плечами? Боится вернуться в барак, где украли его хлеб? Или надоело вкалывать, и поэтому хочет нарочно продлить болезнь? Я не могу сказать ему правду: что этого совсем не нужно, что наш доктор, который на воле был кожником, но, даже если бы и был хирургом, всё равно ничего не сможет сделать, потому что у него нет ни инструментов, ни шелковой нити, ничего нет. и медленно, но неотвратимо приближается гнойный плеврит и смерть.

В следующие три дня он сэкономил еще пайку. Что он задумал? Хочет денег? Собирает капитал для большой сделки с махоркой? Хочет запастись на будущее? Или просто хочет еще больше ослабнуть, потому что тогда, по его разумению, его оставят в больнице.

Он унесет секрет своего упрямства, своего упорного воздержания от хлеба с собой — не в гроб (гробов давно не делают), но в могилу. Тогда уже даже рубах не надевали на мертвых. Только привязанная к ноге маленькая бирка, она одна уходила с ними в могилу, на ней — чернильным карандашом — имя, год рождения и, само собой, номер дела.

Мы делаем «контрольный визит», «проверку на вшивость»: обходим бараки вместе с врачом. Бороться со вшами строго требовало всё вышестоящее начальство. Потому что вши разносят тиф, а с охраняемых охотно переползают и на охраняющих…

Входим в барак как раз в тот момент, когда кого-то стаскивают с нар и за ноги волокут на середину барака.

Пойман с поличным хлебный воришка.

Он ничком лежит на полу. Тощий,