Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

И вдруг чувствую: кто-то осторожно копошится у меня под головой. Развязывает мешочек.

Выжидаю еще мгновение. Страшная сила наполняет мои пальцы, и, как пружина в стальном волчьем капкане, я хватаю всунутую в мешок руку.

Владелец руки лежит рядом со мной. Это рука бригадира.

— Ты воруешь хлеб! — во всю силу легких кричу я.

Я получаю страшный удар кулаком в лицо. Падаю на нары, пальцы бессильно разжимаются, отпускают вора.

Кто-то проснулся, сонно пробормотал что-то и снова захрапел. Тишина. Только мы оба не спим. Лежим рядом и молчим.

На другой день я перебираюсь на соседние нары. Хлеб я больше не раздаю. И даю себе смертельную клятву: когда поправлюсь — а я обязательно поправлюсь — где-нибудь подкараулю этого жирного краснорожего ворюгу и убью.

Но надежды, что это когда-нибудь случится, мало. Из-за двух потерянных паек я страшно ослаб. В очереди перед лазаретом снова и снова отмерзают ноги. Смерть уже стоит за моей спиной.

Между раздачей утренней баланды и приготовлением ужина повар, Иван Осипович Ташкевич, спит в нашем бараке. Он опрятен и в теле. У него настоящее одеяло, он спит на хорошо набитом соломой матрасе, не то что мы — на голых досках. Из кухни он каждый день ходит в баню, это полагается ему как повару, после бани бреется, его бреет за лишнюю тарелку супа лагерный парикмахер, и только потом идет спать.

Сильный и оборотистый человек Иван Осипович, ему под сорок, у него правильные черты лица, спокойные движения. Только взгляд его карих глаз быстр и остер. Говорят, что он был кашеваром, то есть полковым поваром, в Первую мировую войну, и в Гражданскую тоже был полковым поваром, но по профессии он, собственно, кровельщик. Говорят, что он берет на кухню чистить картошку только тех, кто добивается его покровительства за чистую рубаху, присланную из дому, за пачку табака или за что-то еще. Может, так оно и было: у Ивана Осиповича в каптёрке хранится большой набитый чемодан. Но что было и по-другому, я сейчас расскажу.

Как у всех облеченных властью людей, у него были стражи. Когда Иван Осипович ложился спать, мы в бараке могли говорить только шепотом. Потому что немедленно приступал к делу Тараторкин, бывший бухгалтер. Он сразу же усаживался перед входом в барак и жестами отгонял всех чужих, кто хотел зайти. И в то же время постоянно напоминал нам «шш-шш-шш», если мы вдруг забудем, что «Иван Осипыч спит». Когда этот Тараторкин и еще человека два-три, добровольные стражи Ивана Осиповича, затемно утром и вечером подходили к раздаточному окошку, то протягивали свою миску не как другие, а старались просунуть в окошко всю голову и нараспев просили: «Па-жалста, Иван Осипыч». Как каждый обладающий властью человек, Иван Осипович иногда даже не знает своих подданных в лицо, хотя у раздаточного окошка горит керосиновая лампа. Иногда он до расточительства милостив, и тогда в тарелку тараторкиных попадает со дна котла несколько кусочков картошки. Потому что Иван Осипович — мастер разливать баланду. Из того же котла, с властной уверенностью суверена, он может зачерпнуть своим половником десять различных порций.

Я уже не завидую ловкости Тараторкина и не думаю о поваре. Даже с открытыми глазами я вижу деревянные бирки, болтающиеся на ноге, когда человек попадает в яму, которую и я еще недавно рыл…

Я не заметил, как кто-то влез на нары рядом со мной и потряс меня за плечо.

— Пойдешь со мной. Будешь чистить картошку!

Это был Иван Осипович.

— Хорошо, — говорю я и сползаю. Я даже не успел сказать спасибо и уже хромаю за Иваном Осиповичем к кухне. На одну

ногу я не могу наступить вообще, другая тоже болит. Прикусываю губу, чтобы не стонать.

В каморке рядом с кухней сидят пятеро. Они чистят картошку и то, что очистили, бросают в большое ведро с водой.

— Вот он, — показывает на меня Иван Осипович, — будет здесь работать. Дайте ему место.

— Этот? — недоуменно спрашивает старший чистильщик картошки, человек с тонкими усиками, который сам когда-то был поваром. — Этот? Да ему и ведра с помоями не поднять.

— Ничего, окрепнет, — решает Иван Осипович.

— Как хотите, — уступает усатый. Так бы и убил взглядом, так бы и пронзил усом, но всё же он, не вставая с места, протягивает руку за спину, достает колченогую табуретку и ставит рядом с собой. — Нож у тебя есть?

Я хотел было сесть на мокрую табуретку, но Иван Осипович кивает, приглашая идти за ним.

Иван Осипович усаживает меня в дальнем углу кухни, что не виден чистящим картошку. Ставит передо мной картошку в жестяной миске, которая может сойти и за кастрюлю. Может, кило пять.

Я съел всё. И не заболел — голод не знаком с физиологией.

И только после этого он отправил меня работать. Пять человек за это время всё обсудили и, наверное, решили, что у меня какой-то невероятный блат у повара. А как же иначе? Они потеснились и лишь изредка бросали язвительные замечания, что я очень медленно работаю. Но в тот день работы уже почти не было. Вскоре вся картошка, чисто вычищенная, лежит в тазу, залитая слегка пенящейся, пузырящейся водой. И тогда Иван Осипович снова, уже для всех пятерых, наполняет картошкой жестяную миску, похожую на кастрюлю.

Первым ложку в миску сует усатый, потом остальные по очереди. Последним я, новичок. Не спеша, с достоинством поглядывая друг на друга, мы едим восхитительную, белую картошку^

Вот уже десять дней я работаю ночью на кухне и начинаю понемногу приходить в себя. Днем я сплю. Всё было бы хорошо, если б не нужно по утрам стоять перед лазаретом. Но теперь уже гораздо важнее, чтобы я числился выздоравливающим, потому что только им можно работать при кухне. Поэтому я не высыпаюсь, и от стояния на холоде еще больше отмерзают ноги. На большом пальце уже видна кость, первый сустав окончательно отмерз.

И вот теперь, когда я совсем этого не хочу, меня кладут в больницу. Как раз теперь, когда стараниями Ивана Осиповича я уже почти пришел в себя.

В больнице дают есть меньше, чем я получал на кухне. Правда, в больнице полагается и обед, суп и что-то вроде каши, в которой желтеет пятно подсолнечного или льняного масла размером с чайную ложку.

Картошка до отвала уже избаловала меня и расширила мой желудок. И поэтому, и еще чтобы поменьше думать о еде, я взялся помогать фельдшеру. Хромая, на отмерзших ногах я хожу среди лежачих больных, даю