Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

Хуторские работники слушали мрачно, враждебно, с презрением к такой привязанности, к таким несовременным тем дням признаниям. Ей было всё равно. Она неслась, как на тройке. В её покаянной позе было вдвое больше к ним презрения, чем у них – к ней.

– Нет, – сказала Ника, потрясённая этой картиной, продираясь сквозь целый лес чувств к единственно верной тропе, – я вам не верю. (Сердце её падало, но – будь что будет! Даже если эта плачущая ляжет под поезд… слово не пускать её назад было Андрею дано, оно должно быть выполнено!)

– Да Серёжа у вас без меня пропадёт!.. – как княгиня Морозова грозя гонителям, ещё на коленях, но уже против всего восставшая, крикнула нянька.

– Серёжа без вас цветёт! – сказала коротко Ника.

Этого удара уже не снесла грешница.

– Так хоть проститься-то дайте!.. – завыла она, и её некрасивое лицо с пылающими чёрными глазами, космы волос из-под сбившегося платка, огромные дрожащие губы – всё это, залитое слезами, было прекрасно и отвратительно.

– Через стекло окна! – сказала Ника. – Идёмте!

А потом был городской вокзал, тот же перрон, где она прощалась с отъезжавшей подругой Андрея, снова – другой – бред, на прощанье с уезжавшей снятые с руки часики – она сажала её в поезд сама, чтоб знать, что она не осталась. Обе снова, как в тот вечер отъезда, были в слезах.

И пошла по тёмной ночи по знакомым когда-то с Глебом ещё улочкам, сейчас глухим и чего-то, как люди, в них скрывшиеся, ждущим. Люди по вечерам не гуляли, двери были наглухо заперты, почти нигде не было света. Море ревело, как когда-то в Греции, как в Ардавде, как при генуэзцах. Как от века. Город ждал.

В ясный и холодный день на хутор пришли крестьяне – к старой барыне, матери Андрея. С паничем говорить было как-то совестно. Сказали: земли – их, завтра тут будут отряды. И скромно заняли одну комнату в доме. Старая хозяйка хутора ходила и охала. То вспоминала Шлиссельбург и разнеживалась мыслью об единении с крестьянами – не за то ли билась она в юности? То начинала звенеть ключами…

В доме мужчин, кроме Андрея, не было. Отец был в городе, болен. Сын уговаривал мать ехать в город к больному отцу, не дожидаясь отрядов. Но в старухе вдруг вспыхнул огонь.

– Бежать? – сказала она. – Зачем? Я ещё в юности любила народ, я хочу видеть мой народ – освобождённым…

– Ты увидишь не то, что ждала, случайных людей – не тех, за кого ты сидела в крепости. Они могут прийти, выпить вина, ты нарвёшься – на что, предсказать трудно. Собирайте необходимые вещи, – сказал он матери и Нике, – я не могу подвергать вас опасности. Мой браунинг со мной, но вам, женщинам, встретиться с подвыпившими крестьянами, с неизвестными пришлыми, что потянутся сюда в ожидании регулярных войск…

Но ещё раньше, чем были уложены необходимые вещи, – пришёл отряд. Заняли часть дома, говорили с крестьянами. Вели себя пристойно и сдержанно. Это были молодые парни с крючковски выпущенными из-под фуражек коками, с глазами мрачно-весёлыми, с громкими, но почти добрыми фразами о наведении в стране порядка. Кратко, спартански, совсем просто хотели устроить свой справедливый рай. Родное и непонятное было в них. Их вид, молодецкий их вид взволновал Нику. От них веяло царскими эмигрантами её детства в Италии, это были их выученики. Это были те самые – поколенье поздней – войска, которые и тогда хотели служить народу, о которых Ника в детстве читала книжку «Солдатский подвиг», где были строки:

Смело, братцы, песнь затянем,

Удалую в добрый час, —

Мы в крестьян стрелять не станем,

Не враги они для нас!..

От этих строк ещё и теперь сердце билось (и у кого не забилось бы!..).

Стрелять ни в кого не стреляли, но о чём-то они с крестьянами спорили, удалая молодёжь – с седобородыми, а вещи уезжавших уже были сложены, и так как было непонятно, дадут ли лошадей со скотного двора и дадут ли увезти керосину и сахару и любимые книги, этюды и натюрморты Андрея, Ника, улучив минуту, когда не было Андрея, позвала в комнату Андрея двух отрядчиков. Она показала им картины кисти Андрея, среди них были шедевры – она, бывало, подолгу стояла, не в силах отвести взгляд («Что я делаю, в спешке и не обдумав, – ведь они могут оставить их себе, а Андрей хотел их укладывать… что я делаю?!» – в ужасе неслось в ней!..). Но они, равнодушно взглянув на этот густой мир цвета и света, на волшебство теней, оба стояли под портретом женщины с длинными, «египетскими», как кто-то о ней сказал, глазами.

– Чья? – спросил один коротко.

– Больно хороша… – сказал другой.

И вдруг страх прошёл по Нике. Она не смогла назвать имя. Но как мог неразумный испуг подсказать другое? Раньше чем поняла, она услышала свой голос:

– Это дочь старухи, больной, которая едет в город. От чахотки умерла, на краю сада – её могила, увидите. Семнадцати лет умерла! (как она могла сказать ложь?)

(Сильвии всё равно! – шепнуло в ней что-то. – А Елена – жива, и во власть живых…)

– Жаль девку! – сказал отрядчик. – Больно уж хороша!

Другой был настроен критично.

– От богатства – и померла от чахотки: чуднó!

Но Ника спешила. Войдя в библиотеку, она выбрала лёгкие интересные книги с картинками, посоветовала прочесть. Расспросила, откуда родом, давно ли в армии. Затем завела их в Серёжину комнату, затворила дверь.

– Товарищи, – сказала она, – у меня к вам дело! Вчера вы с крестьянами о чём-то спорили. Крестьяне, сами знаете, народ – непросвещённый. В армии – человек сознательный, там – дисциплина, а они…

Отрядцы кивали головами, не понимая пока, что от них хочет эта бойкая московская женщина.

– Мы тут – семья: старуха, её сын (этот самый художник), я и ребёнок. Мы уезжаем в город. Мне нужна ваша помощь – вы честные, вы – не копеечные, не крохоборы. Только вы можете быть нам защитниками от несознательных, тёмных людей. Тут где-то по Крыму они уже начали безобразия, с женщинами на каком-то хуторе по-своему расправились…

– Дискредитируют власть! – строго сказал тот, что усомнился в чахотке в богатстве.

– Некультурность! – сказал второй. – Их царская власть во тьме затем и держала, чтоб