Читать книгу - "Плачь, Маргарита - Елена Евгеньевна Съянова"

Его опять тронули за плечо. Горничная присела рядом и вздохнула; голова ее немного тряслась — не то с укором, не то от старости.

— Анна, может быть, вы мне объясните, что она сделала, почему? — спросил Роберт, морщась от боли, разламывающей грудь.

— Может, и объясню, — кивнула старушка. — Чего ж тут. Мог бы и сам догадаться. Ее ведь в чем обвинили-то? В том, что она тебя погубить задумала! Хоть и не черным по белому, но непременно к этому б подвели, нелюди! А как же она могла пережить такое? Оклеветали б, опутали на всю-то жизнь, а как же ей после этого сыночку твоему, Роберу, в глаза глядеть? Как ей…

Он схватил ее за плечи, на мгновенье ослепнув от боли и ярости. Слова застряли в горле, но ему казалось, что он кричит:

— Робер — мой сын?

Руки разжались. Это была правда, и она все объяснила ему. Не из-за него ушла Полетт, а из-за этого четырехлетнего мальчика, их сына, которого она звала сероглазым солнышком и лишь именем посмела намекнуть…

— Полли с Шарля слово взяла, как подрастет Робер, правду ему открыть, — сказала Анна, отходя от Роберта по другую сторону кровати. — Вот сегодня утром он ее и спрашивает, а не пора ли сказать, мол, правду об отце-то? В шутку сказал, конечно, сгоряча… А она вдруг белая стала, тихая… Голова, говорит, болит сильно, пойду полежу. И потом — выстрел. На весь дом… Детям сказали — в кухне от рождественского фейерверка ракета взорвалась.

Роберт поднялся. В глазах было темно от боли, но лицо Полетт оставалось светлым пятном. Он нагнулся и поцеловал ее на прощанье. Молча кивнул Анне, которая снова уселась на свой стул — с поджатыми губами и неожиданно лукавым выражением старческого сухонького лица. Старушка не думала о последствиях сказанного, она просто мстила ему за свою Полли.

Он вышел. Спускаясь по лестнице, думал, что потеряет сознание. У дверей толпа зевак тотчас обратила на него любопытные взоры, и Роберт стиснул зубы, чтобы пройти сквозь этот строй скучающих и равнодушных.

Он сел в машину, мечтая о беспамятстве. Боль была такая, какой он еще никогда не испытывал; она раздирала его от затылка до живота. Проглотив таблетки, он скорчился на заднем сиденье, стараясь не терять дыхания. Ему казалось, что он молчит; на самом же деле Пуци вздрагивал от его стонов, похожих на приглушенный крик. Но беспамятства не было. Пуци вывел его из машины, и тут же его подхватили чьи-то руки. Роберт видел над собою медленное колыхание темноты, затем белые каменные своды со старинным плафоном, простой потолок коридора с тенями от настенных светильников, наконец, знакомую люстру, которая вдруг зажглась и погасла над его головой. Но и это не было беспамятством — просто в спальне выключили верхний свет… Он корчился от боли, а врачи всё совещались, пока боль не начала отступать сама собою. Она словно закончила свое дело и отошла, бросив его разорванное на части тело валяться здесь и постигать бессмысленное.

Роберт лежал, соображая, как собрать себя в единое целое, и, кажется, даже спросил об этом кого-то из врачей…

Гитлер навестил Лея, когда тот почувствовал себя лучше. Фюрер некоторое время как будто подыскивал слова, которые могли выразить охватившие его чувства.

— Это ужасно! — наконец произнес он. — Такая нелепость… Я понимаю, как вы удручены. Я пережил это сам. Четыре года назад одна дурочка… Об этом тяжело вспоминать. Хотя я ни в чем не был виноват, но… как же я тогда осуждал себя! Как ненавидел! Мой дорогой, вы не должны так к себе относиться. Вы взяли на себя слишком большую ответственность.

Последнюю фразу Роберт воспринял как напоминание.

— Мой фюрер, я передумал относительно отпуска и готов приступить к исполнению своих партийных обязанностей, — ответил он.

Взгляд фюрера сделался печальным.

— Ваша партийная обязанность сейчас — восстановление сил. Почему вы заговорили со мной таким казенным языком, Роберт?

— Я заговорил с вами языком, который необходим мне для восстановления сил. Прошу прощения, если это прозвучало грубо.

— Я понимаю. — Гитлер кивнул. — Хотя вы снова к себе чересчур безжалостны, я понимаю вас. Эта история оставила нам проблемы, которые нужно решать. Ваши взаимоотношения с Геббельсом… Только не подумайте, что я собираюсь его защищать! По-человечески я зол на него не менее вашего. Но что с ним делать, с этим Ахиллесом! Выгнать из партии? Отправить на перевоспитание в один из трудовых лагерей СА? Возможно, мы так и поступим. Как только придет в себя, я ему поставлю условие: или он добьется того, чтобы ваши отношения восстановились, или предложу сдать дела.

— А что с ним? — тихо спросил Роберт.

— Да совсем нервы сдали! Ревет, как баба, ничего не слушает… А ему завтра на трех митингах выступать. Но даже если он к утру очухается, не знаю, как можно полагаться на человека, который позволяет женщине подавлять свою волю! Будь она хоть сама Елена Прекрасная. Однако вы быстро утомляетесь. — Он заметил в лице Лея мгновенный, мрачный проблеск-догадку. — Всё. Отдыхайте.

Йозеф Геббельс был человеком, сотканным из противоречий, однако до Хелен он никогда не позволял страстям рвать себя на части. Еще в молодые годы, когда он метался по восьми университетам, когда проводил ночи в творческом экстазе, периодически разбивающемся о цинизм и тупость литературных критиков, и даже тогда, когда с головой бросился в политический хаос двадцатых, он продолжал искать нечто, что забрало бы его целиком и полностью, — продолжал искать женщину. И он нашел ее. Выбор был сделан за него его природой, инстинктами, и если бы Хелен согласилась, он был бы с нею далеко отсюда и, скорей всего, это был бы уже не он.

В тот тяжелый январский день 1931 года, когда все думали, что он глубоко страдает, он на самом деле испытывал гораздо более сложное чувство. Безусловно, смерть Полетт была потрясением. Эмоциональная память о ней заставляла его переживать физическую боль, но несравнимо более мощное чувство заглушало в нем муки совести. Оставаясь идеалистом, Йозеф не раз испытывал на себе силу случайных обстоятельств, и теперь ему казалось, что именно они, непререкаемые обстоятельства, вручили ему право на тело и душу Хелен. Кровь Полетт их соединила.

Как он ждал ее в тот день! Как предощущал прикосновение прохладной руки к своему пылающему лбу и быстрые, дразнящие поцелуи! Как ясно слышал ее голос, произносящий его имя! Он даже начал бредить наяву, перепугав заглянувшего к нему Штрайхера, который решил, что Геббельс спятил.

Не пришла.