Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

Шанрозе; теперь ему здесь нравится гораздо меньше: к его домику со всех сторон подступают какие-то современные строения, напоминающие опереточные декорации. Он тоскует, погруженный в полудрему, руки не держат книгу, но при этом он говорит Женни: «Мне бы только поправиться — и я сотворю чудеса. Мой мозг кипит». Почувствовав себя немного лучше, 15 июля перебирается на площадь Фюрстенберг и, призвав нотариуса, составляет подробное завещание. Страстная, блистательная, громоздкая герцогиня Колонна горит желанием занять место у его изголовья, но Женни ее отстраняет. Более тактичная госпожа де Форже посылает цветы. В последний раз взяв в руку карандаш, Делакруа пишет ответ очаровательнейшей из женщин: «Нужно ли говорить, дорогой друг, сколько радости мне доставили ваши цветы; но в тот день, когда вы приходили, мне было очень худо и потому принужден благодарить вас заочно. Последние два-три дня мне заметно лучше. Искренне ваш. P. S. Благодарю за книги».

Последняя запись в «Дневнике» датирована 22 июня: «Главное достоинство картины заключается в том, чтобы составлять праздник для глаза… Не всякий глаз способен вкушать прелесть живописи. У многих зрение ложно или притуплено; они видят только сами предметы, но не чувствуют изящного».

Слух о болезни Делакруа быстро облетел Париж. Звонок в квартире не умолкает. Камердинер сообщает имена посетителей Женни, а та передает их больному. Звучит фамилия одного из академиков. «Бог мой! Разве мало эти люди меня оскорбляли, мало причинили страданий!» Двенадцатого августа Делакруа ощущает крайнюю слабость, не может говорить, задыхается. Вот уже несколько недель, как он не берет в рот ничего, кроме молока и компота. «Обещайте мне, что одевать меня будете сами», — шепчет он Женни. Он сжимает руку своей экономки и не выпускает ее всю ночь. Тринадцатого, в семь часов утра, он умирает под благовест в Сен-Жермен-де-Пре[693]. Женни кладет на кровать маленькое медное распятие и зажигает свечи. Похороны состоялись семнадцатого августа со всеми подобающими почестями, и зеленые мундиры академиков, явившихся в полном составе, занимали в церкви первые ряды.

Четыре месяца спустя, лишь сошла волна газетных некрологов, заранее заготовленных журналистами, но до поры до времени лежавших в ящиках стола, в трех номерах «Опиньон насьональ» появилось бодлеровское «Творчество и жизнь Эжена Делакруа» — прекраснейший из гимнов, которые когда-либо поэзия слагала в честь живописи, сделавший Делакруа кумиром целого поколения молодых писателей. Правда, их благоговейный трепет будет порожден более авторитетом Бодлера, нежели талантом Делакруа.

Наследие

Хорошая живопись подобна музыке, мелодии, и только незаурядным умам дано постигнуть всю ее сложность.

Микеланджело (цитировано Полем Валери)

Прошло некоторое время, прежде чем приступили к ликвидации имущества; Женни получила несколько картин, каждый из родственников и друзей — по вещице на память. Делакруа ушел из жизни так же галантно, как и жил, оставив «визитные карточки» в домах, где бывал принят. Душеприказчику, барону Риве, достался эскиз «Сарданапала». Прочее распродавали в отеле Друо[694] в феврале 1864 года. Гонкуры не упустили случая позлорадствовать: «Собираюсь на выставку рисунков Делакруа; там благоговейно, словно реликвии, разложены огрызки набросков, оскребки, тряпки, которыми он вытирал руки, мельчайшие клочки, микроскопические зародыши и выкидыши». Действительно, всего было многовато, и недруги — они еще не сложили оружия — предрекали провал распродажи, который, как они полагали, наконец поставит Делакруа на место. На сей раз пожаловала и принцесса Матильда с Ньюверкерке; они улыбаются остроте Диаза: «Перестоялые цветы в затхлой воде…» Образовалась сутолока, сопутствующая обычно шумным премьерам: расфранченная публика, незначащая светская болтовня — и тут же, в потертых костюмах, пронырливые кузены Понсы[695]; двое юношей робко протискиваются среди кринолинов, жадно всматриваются в рисунки — это Дега и Одилон Редон. Пришли друзья: Готье, грузный, с красным лицом, волосы и борода всклокоченные, как у видавшего виды циркового льва; Вийо, Сулье; Мериме, скептичный, точно старый англичанин, предпочел остаться в Каннах; Бодлер диковато озирается: ему претит нескромный, публичный показ вещей, вовсе для того не предназначенных. Пришли и милые подруги: госпожа де Форже, как-то разом постаревшая — ей больше не для кого быть красивой; княгиня Марселина Чарторыйская; прекрасная Колонна под руку с Карпо и при этом суетящаяся так, словно и впрямь была любовницей покойного, — все они с изумлением обнаруживают, что и не подозревали подлинного размаха творчества Делакруа. Коллекционеры — Перейр, Фульд и другие — наддают цену. Тот из них, что победнее, Шоке[696], уже прикидывает потолок своих возможностей.

Торги шли не один день, и общая сумма достигла неслыханной цифры — триста шестьдесят тысяч франков. Нечто подобное повторилось при ликвидации мастерской Дега в 1919 году: его наследие оказалось столь значительным, что торговцы картинами опасались, как бы оно не повлекло снижения цен. В успехе распродажи Делакруа иные усматривали своего рода реванш для мэтра. Им достойную отповедь дал Бодлер, чья речь в Брюсселе — то надгробное слово, которого заслужил великий художник: «Возможно, на мгновение все это и польстило тени Делакруа, пощекотало ее самолюбие, истосковавшееся по похвалам; но в неистовстве буржуа, гоняющихся за модой, я вижу лишний повод усопшему гению утвердиться в презрении к человеческой природе». И все-таки распродажа имела огромное значение, и не потому, что Делакруа нуждался в славословии, а потому, что обнаружила целую область его творчества, до тех пор хранившуюся под спудом, — рисунки. В папках Делакруа душеприказчики нашли их около шести тысяч, начиная с целомудренных обнаженных юного ученика Герена и до виртуознейших набросков росписей в Сен-Сюльпис; там были блокноты всех размеров: одни — в переплетах из красного сафьяна, другие, те, что он приобрел в Лондоне, — в зеленых картонных, альбомы с разноцветными страницами и т. д. Друзьям Делакруа раздаривал не те наброски, которые нам сейчас представляются наиболее ценными, а тщательно отделанные эскизы китайской тушью, — подобно Микеланджело, лучшие свои рисунки он утаил.

Вопросы рисунка занимали Делакруа не меньше, чем проблемы цвета, — сотни раз он возвращается к ним в «Дневнике»; теорию его можно свести к формуле, которую сам он величал «законом всех законов»: «Одна линия еще не значит ничего, когда появляется вторая — появляется и смысл». Его ли мятежному духу пристало, подобно тому как это делает Энгр, сковать неподвижную форму единой безукоризненной чертой, — рисунок Делакруа передает движение, обозначает объемы, это рисунок скульптора. Верно подметили Гонкуры, что «иные стремительные броски» Роден[697] заимствовал у Делакруа. К такому пониманию рисунка привело его путешествие в Марокко. Там вместо послушных моделей, помещенных под стеклянный колпак мастерской, художнику приходилось с проворством стенографистки