Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

отвечает на поздравления. Здесь Моро, Родриг, Перейр, но мигающий взгляд художника устремлен на дверь: может быть, войдет в нее величавый, с полным, окаймленным бакенбардами лицом барон Оссман или не менее величавый, гордо несущий свою великолепную шевелюру, которой позавидовали бы боги Олимпа, граф де Ньюверкерке; но, надо полагать, принцесса Матильда не позволит ему прийти. Вот наконец какие-то дамы, — может быть, фрейлины императрицы? Нет, всего лишь госпожа Вийо и одна актриса, приятельница Санд. Над толпой проплывает белокурая грива герцогини Колонны: «Что же Тьер? Вам следовало его привести». Делакруа слегка подтрунивает над страстью старого карапуза к прекрасной швейцарке. Скульпторша берет обожаемого мэтра под руку, и ее искреннее восхищение его немного ободряет. А вот и Гржимайло, — с тех пор как умер Шопен, этот здоровый детина нигде не находит себе места. «Эх, если б наш милый малыш был здесь… Он-то понял бы…» Пришли Ризенеры всей семьей, такие респектабельные, доброжелательные; следом — чета Галеви: эти, чуть в сторону от Больших бульваров, уже чувствуют себя в глубокой провинции. От архиепископа и муниципалитета — никого; из коллег академиков тоже мало кто удостоил его вниманием. День клонится к вечеру, роспись расплывается во мгле. Привратник поторапливает последних посетителей — церковь закрывается. У фонтана Епископов — только фиакры, ни одной придворной кареты. Делакруа прощается с кюре, берет под руку Женни и удаляется на площадь Фюрстенберг, в тишину своей мастерской. Теперь, когда окончена работа, которая в течение десяти лет занимала его мысли и которой он отдал все силы, он ощущает совершенную опустошенность.

«Вершины печали навевают пророкам воспоминания бог весть каких лучезарных и утраченных золотых веков с трепетной надеждой на возврат». Творческий путь Делакруа подошел к концу, он уже не помышляет о больших заказах, в которых, впрочем, ему, скорее всего, отказали бы; много времени проводит за городом. Его мало взволновал успех «Сарданапала» на коллективной выставке, устроенной Мартине[689] в 1860 году. Хорошо известно радостное восклицание Бодлера по поводу «Сарданапала»: «Это вновь обретенная юность!» При этом мало кто помнит следующий за тем перечень имен, свидетельствующий о странной путанице в голове автора: «Чудесные времена, когда царили сообща такие художники, как Девериа, Гро, Делакруа, Буланже, Бонингтон». Мэтру больше по душе то место, какое ему отводит в серии статей о современной живописи Теофиль Сильвестр. Этот критик, одаренный весьма живым и проникновенным слогом, осмелился намекнуть в печати на происхождение Делакруа: «…взращенный на коленях Талейрана…». Словно какая-то неведомая сила заставляет Делакруа искать признания у одних только литераторов; Шассерио, единственного живописца, который мог бы стать преемником его традиции, уже нет в живых.

Каждую зиму болезнь приковывает Делакруа к постели. Он воздержан в пище, для него существенна лишь жизнь духа, тело свое он никогда не любил; его он подчинил строжайшей дисциплине и уже давно не знает иной чувственной услады, кроме той, что доступна глазу. Вот он клянет «мерзкое пищеварение, повелевающее всеми страстями», но потом призывает в советницы мудрость, переписывая слова Марка Аврелия[690]: «Надо уйти из жизни, как падает спелая олива, благословляя кормилицу землю, воздавая благодарность дереву, которое ее родило». Мысль о смерти все чаще посещает его, и не потому ли наконец он примиряется с Жорж Санд: «Крепитесь, дорогой друг. В этом мире много скверных вещей, но что увидим мы потом? Ночь, беспросветную ночь — таково по крайней мере мое печальное предчувствие». Однако когда до смерти остается меньше года, над вольтерьанским духом одерживает верх некий эстетический мистицизм: «12 октября 1862 года. Ожервиль. Бог в нас самих: благодаря его присутствию мы восхищаемся прекрасным и радуемся, когда делаем добро. Он вдохновляет гения, воспаляет его при созерцании собственных творений». В иные минуты прежний циник не прочь посмеяться над словом «душа», так часто упоминаемым в его собственном дневнике. Так, «обворожительной госпоже Плесси» он заявляет: «Я мало верю в существование особы, именуемой душой, которой мы якобы наделены».

Вместе с физическими силами угасает и былая пытливость ума, ненасытная жажда знаний. После 1860 года Делакруа лишь изредка открывает свои толстенные записные книжки — верные спутники его жизни все последние двадцать лет. В 1857 году, чтобы чем-то заняться во время болезни, он приступил было к исполнению своего последнего литературного замысла — словаря искусств, где предполагал собрать воедино все свои эстетические воззрения. Эстет до мозга костей, он начинает его так: «Пуссен определяет прекрасное словом „услада“ — и затем выписывает из „Философского словаря“ высказывание Вольтера, содержащее критику Паскаля[691]: „Мы же называем прекрасным то, что восхищает душу и тешит чувства“. Как далек он от своего времени, где лишь нравоучение в чести. Впрочем, „достигнув совершенства в XVI веке, искусства с тех пор непрестанно деградируют“. Теперь его бог — Тициан: „Если бы люди жили лет до ста двадцати, они бы всему предпочитали Тициана: эта живопись не для юношей“».

Свой словарь Делакруа так и не закончил; выздоровев, он продолжил роспись в Сен-Сюльпис и больше к литературным трудам не возвращался. «Перо — не мое орудие», — скромно объясняет он. По заказам коллекционеров он пишет новых львов и тигров и уменьшенную копию «Медеи». Его последняя работа — новый вариант «Овидия у скифов» (1863). Умиротворяющий пейзаж, фигуры несколько неуклюжи, рисунок расплывчат, один только конь обладает плотью. Как и в последних работах Ренуара — позднейшая манера обоих художников обнаруживает поразительное сходство, — человек перестает быть центром картины. Глядя на это полотно, невольно начинаешь сомневаться в справедливости слов Делакруа: «Когда цвет точен, линия рождается сама собой». Эта мысль могла бы принадлежать Сезанну[692], но ведь для Сезанна человек — всего лишь один из живописных мотивов наряду с многими другими, а для Делакруа — цель всего творчества.

Делакруа в старости подобен стареющему хищнику: он как-то весь усох, но не утратил ни живости, ни энергии. Однажды по окончании торжественного вечера один его юный поклонник долго следовал за ним по пятам, не решаясь заговорить. «Он шел один по ночному Парижу, низко опустив голову, ступая, как кот, по самому краешку тротуара. Его внимание привлекла афиша под заголовком „Картины“; он подошел, прочитал и двинулся дальше, вдвоем со своею мечтой, вернее, с какой-то неотступной мыслью. Он пересек весь город и остановился у двери в квартиру на улице Ларошфуко, в которой уже давно не жил. Затем не спеша, погруженный в свои думы, возвратился на улочку Фюрстенберг». Зима 1863 года выдалась тяжелой: грипп, перешедший в ангину, надолго приковал Делакруа к постели в