Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

отвлекаюсь; одно поддерживает меня в моем отрешении от всех радостей, и в первую очередь от радости общения с близкими, — надежда на скорое завершение. Порой кажется: не дотяну до конца; в такие минуты явственно ощущаешь свою слабость; а ведь сколько в том, что человек считает законченным и совершенным, несовершенства и невозможности совершенствования» (письмо к Беррье от 25 ноября 1861 года).

Наступает июнь 1861 года, работа близится к завершению, и Делакруа словно обретает второе дыхание; совладав наконец со сложнейшей техникой, он может явить свой талант во всем его блеске. На глазах Андрие он за двадцать минут пишет натюрморт с соломенной шляпой на переднем плане — «Единоборства с Ангелом». «Уже давно ничто, кроме живописи, не утешает меня, и вот нынче она ко всему прочему дарует мне здоровье тридцатилетнего молодца» (письмо к Жорж Санд). В конце июля Делакруа рассылает приглашения — двору, сановникам, академикам и друзьям: роспись, которую он считает венцом своего творчества, окончена.

Сняты леса, через высокое окно полуденный свет заливает храм с его коринфскими колоннами, величественными, как колоннада дворца, — Делакруа созерцает плод десятилетнего труда. На левой стене он изобразил, как Иаков, послав часть стада в дар Исаву, вступает в единоборство с ангелом. В золотистой пыли, окутавшей удаляющийся караван, угадывается силуэт верблюда; красная куртка погонщика овец — отблеск марокканских воспоминаний. Это стадо видел Делакруа у брода на речке Себу, но вряд ли думал тогда о Библии, а вот теперь, тридцать лет спустя, мысль о сходстве двух кочевых народов вызвала в памяти частицу того красочного праздника, каким запечатлелось ему Марокко. Что же касается единоборства, оно — отголосок внутренней жизни Делакруа: «Душа младая и одинокая, до изнеможения борется со своим ангелом» (Жан Кассу). Ангел этот — наш давний знакомец: могучий и непобедимый, вершителем небесного мщения стоит он на мосту у замка Святого Ангела[682] и устремляется вниз с кивория Святого Петра[683]. В новейшие времена лишь один Делакруа мог, подобно Бернини, столь коротко обращаться с небожителями. Его ангел мускулист и полнокровен, так же как и «Свобода», и меньше всего похож на безжизненные тени в ночных рубашонках, с накрахмаленными крылышками, болтающие холодными ножками, по-над «Рождествами» Фландрена[684] и лужайками Пюви де Шаванна[685]. Поединок вершится под сенью гигантского дуба, написанного по наброскам, сделанным в лесу Сенара. Одухотворенный воображением художника, дуб этот не имеет себе равных среди творений барбизонцев. При виде его вспоминаются строки из стихотворения Гюго на смерть Готье:

«Зловещий стон дубов во мраке леса,

Поваленных в костер предвечный Геркулеса».

На правой стене ангелы, родные братья первого, карают нечестивца. Глашатаи божественного правосудия, они обрушиваются с неба, стремительностью движений и ракурсом напоминая ангелов Тинторетто. Илиодор, офицер Селевка, вознамерился похитить сокровище храма — и вот он лежит, поверженный конем светоносного архангела, а «гордые и свирепые андрогины, сверкающие великолепной и мрачной красотой»[686] (Анатоль Франс), бичуют его. Князь, в голубых доспехах, катится по ступеням храма, теряя украденные сокровища и свои собственные драгоценности — таково последнее воплощение Сарданапала-Мефистофеля. Подобно царю Ниневии, посланец Селевка — восточный деспот, несметно богатый и развращенный, однако роль ему определена иная. Сарданапал, воплощение чувственного наслаждения, своенравный и пресыщенный Сатана, царит в картине 1828 года — у него под ногами разверзается ад, где закалывают женщин и лошадей. Илиодор-Сатана 1861 года проклят, отброшен в самый низ композиции; он безудержно падает в ад, и ангелы отмщения над ним сияют ярче всех сокровищ.

Делакруа превозмог свое жестокое естество, шкала ценностей перевернулась на сто восемьдесят градусов — кровавая расправа сменилась божественным возмездием.

Подобный переворот мы наблюдаем у Бодлера и Гюисманса: от бездны — к небу, и чем глубже бездна, тем ярче свет. «Единоборство с Ангелом» — последняя дань природе, Марокко; «Илиодор» — прощальная фантазия на тему исчезнувших цивилизаций, где среди роскоши и неги бушевали неистовые страсти. Здесь кистью художника водила та же тайная тоска о небывалом, что диктовала строки «Предсуществования». Мы узнаем в «Илиодоре» «ряды колонн, торжественных и стройных», «просторные порталы» и даже красноватый, розовый и ослепительно золотой «пламень заката, отраженный в моих глазах». И конечно, мы вспоминаем «ангела счастья, радости и света» из заключительной строфы «Искупления». Эти два стихотворения связаны с композицией Делакруа теснее, чем непосредственно ей посвященный сонет «Непокорный»[687]. Живопись в капелле Ангелов стала поводом для дискуссий о подлинности христианского чувства Делакруа, но ведь на таком же основании можно, глядя на росписи дворца Бурбонов, ломать голову над его отношением к стоицизму. Наделенный недюжинным умом и широтой взглядов, он был способен постигать и воплощать в своих творениях все истинно великое, мифологию и Библию — в том числе. Порой мысль о бессмертии, которое дарует слава, поддерживала его в работе. И коль скоро все его страсти и волнения обусловливались, в сущности, лишь эстетическими причинами, католический культ, несомненно, привлекал его, а в последние годы доставлял, по всей видимости, немалое утешение — и потому был для него единственно возможным.

«Господин Делакруа покорнейше просит Вас не отказать ему в чести осмотреть росписи в капелле Святых Ангелов». 29 июня 1861 года, сразу после полудня, можно было видеть, как Делакруа, во фраке, усталый, но приосанившийся, с ленточкой в петлице, взволнованно прохаживается между колонн Сен-Сюльпис, высматривает первых посетителей, заглядывает в храм. Освещение сейчас превосходно, солнце в зените, его лучи, не проникая вовнутрь, заливают всю капеллу ровным светом. Представители духовенства уже в сборе, на их лицах нетрудно угадать досаду: слишком уж по-мирски звучит эта живопись, навязанная им государством, иное дело — росписи Фландрена в Сен-Жермен-де-Пре, нежные, как гипсовые статуэтки, торговлей которыми славился квартал. Одной из первых прибывает госпожа де Форже, крепко стискивает руку своего старинного друга, а тот прикладывается губами к ее ручке чуть повыше перчатки: «Я ожидаю императрицу, Оссмана, Фульда…» — «Ну что ж, друг мой, будем надеяться, что они придут». На похоронах ее матери, героической госпожи де Лавалетт, императора представлял лишь один адъютант, да и тот в штатском. Принцесса Матильда настроена против Делакруа: еще бы — ее уверили, что он по-прежнему имеет виды на Лувр и что за него хлопочет бывшая любовница Наполеона III — госпожа Корню[688].

Пришли друзья — Пьерре, Сулье, — заметно постаревшие, сгорбившиеся. Слышатся горячие, восторженные речи критиков. Под сводами храма восклицания Теофиля Сильвестра и Готье звучат неестественно громко; несколько великолепных экипажей доставили коллекционеров. Делакруа любезно