Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

Грубый и бесстыжий Рэли

Прижимает деву к древу;

Англия — Ирландию.

От упорства Девонширца

Задыхается девица:

«Сэр, не надо! Сэр, не надо!»

Он — громада Океана,

Задирающего юбки

Волн в оборках трав морских.

(«Любовь Океана к Ирландии»)

(Чтобы понять эти строфы, нужно знать, во-первых, довольно вольный старинный анекдот из сборника Джона Обри про Рэли и королевскую фрейлину; во-вторых, поэму «Океан к Цинтии», в которой Уолтер Рэли отождествляет себя с океаном, основываясь на созвучии своего имени со словом «вода» — «уотер», а королеву с Луной, которая движет его приливами и отливами.)

Я не раз слышал и на этой, и на той стороне океана, как Шеймаса Хини критикуют за книжность, за то, что его стихи предполагают в читателе не одно только умение читать по-печатному (как большинство современных английских и американских стихов). В общем, за ту самую «тоску по мировой культуре», которая на Западе кажется ныне чем-то странным и почти неприличным.

За это же самое доставалось и Бродскому. Боюсь, что у читателей в России могло сложиться идеалистическое представление о его отношениях с западным академическим истеблишментом. Не совсем так. И здесь многие подозрительно косились на этого, по словам Дэвида Бетеа, «нью-йоркского умника и критикана, чьи взгляды легко было бы отбросить, как реакционные, если бы не его страдальческое прошлое и статус почетного иностранца». Вот что, например, писал известный оксфордский профессор в «Гарриман ревью» за полгода до смерти Бродского:

Щеголяние космополитическими культурными деталями, особенно древнегреческой и латинской классикой, известной только по переводам, типично для русских, но является абсолютно неприемлемой дурной манерой для западноевропейца. Так же, как неприемлемы богемство не по возрасту и патриархальные замашки: погрязание в мужской половой распущенности при одновременном отрицании права женщин на то же самое.

В стиле «Огонька» брежневских времен профессор делает упор на «моральном облике» диссидента и его честолюбивых амбициях. Он впадает в форменную ярость от известной идеи Бродского, что поэзия является целью человечества как биологического вида. С большой силой выражений (и явным пробелом по части юмора) профессор пишет: «Он [Бродский] позволяет себе возмутительное и оскорбительное заявление, что люди, занимающиеся поэзией, являются с точки зрения биологии наиболее совершенными образцами человеческой породы». Он упрекает Давида Бетеа, автора монографии о Бродском, за то, что тот не стремится исследовать как подоплеку славы Бродского его «буйное честолюбие, амбиции и оппортунизм — то, на что большинство людей указало бы как на необходимую предпосылку его статуса», а взамен настаивает на версии, которую профессору «чрезвычайно трудно принять за чистую монету», — о христианском самопожертвовании, лежащем в центре поэтического мировоззрения Бродского, об унаследованном им представлении, что дело поэта состоит «не из одного лишь труда, но и из риска». «Кто уполномочил Бродского? — грозно спрашивает критик. — Откуда он взял эту самоуверенность, с которой произносит свои дерзкие высказывания, свои наглые утверждения о западной цивилизации и о других предметах, которые на Западе уже заболтали вконец?»

«Кто зачислил вас к поэтам?» — спрашивала ленинградская судья. «Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?» — отвечал Бродский.

Процесс 1963 года как бы повторился в Зазеркалье. «Его воспитала советская школа, откуда он взял эти свои несоветские идеи?» — было лейтмотивом тех разборок. «Его пригрел западный академический мир, сделал профессором и лауреатом, как он смеет высовываться, возражать против принятых мнений?» — все чаще звучало за спиной поэта под конец его жизни.

Читатель вправе спросить, что же преступил Бродский, чего ради так на него ополчились? Одна причина очень даже понятна, Критик сам на нее указывает: в наши времена поэты и их слава зависят от профессоров, от включения или не включения в курс лекций. Бродский же подчеркивает, что поэтом называется человек, находящийся в зависимости от языка. И только! Разумеется, это обидно. Ведь когда долго чем-то ведаешь, порой возникает впечатление, что ты этим заведуешь. И тут оксфордская кафедра ничем не отличается от отдела культуры какого-нибудь ЦК. Независимость — это бунт, который следует подавить.

Но есть и другая, важнейшая причина. Это эстетические взгляды Бродского, вставшие поперек горла определенной партии — уж и не знаю, как ее назвать, назову ее партией Тундры, что ли. Дело в том, что ее представителям претит все вертикальное, все, что нарушает ее любимый плоский пейзаж, будь то гора, дерево или башня. Особенно если эта гора — Парнас, это дерево растет у лукоморья, эта башня — башня поэта. Оно автоматически вызывает у них крик: «Долой!» Но Бродский сделал свой выбор очень давно. Еще в 1965 году он писал: «Я заражен нормальным классицизмом». И далее:

Но я не думал, говоря о разном,

Что, зараженный классицизмом трезвым,

Я сам гулял по острию ножа.

Поэт словно предвидел будущие обвинения в иерархичности и реакционности. Но партия Тундры напрасно горячится. Демократия в личном плане означает только, что нельзя спесивиться и свои права ставить выше чужих, но она не означает, что все стихи одинаково хороши. В этом смысле искусство всегда останется антидемократичным.

«Капиталистический коммунизм, — писал Хуан Рамон Хименес в своем нью-йоркском дневнике еще полвека назад. — И горе тому, кто здесь не стал, не может стать „коммунистом“».

Мне вспомнилось меткое наблюдение Хименеса в связи с тем, что Октавио Пас в своей недавней статье о поэзии назвал «новым политическим и интеллектуальным обскурантизмом». Он считает, что во главе этого движения идут профессора социологии и политологии, большинство которых не знают классического наследия или презирают его. Они слепо верят в идеологичность, в научную предсказуемость истории. Но что они такое предсказали? С той же «перестройкой» вся советология дружно села в галошу.

Подобный подход распространился и в литературоведении.

Литературное исследование, — пишет Октавио Пас, — стало криминальным расследованием в духе не столько Шерлока Холмса, сколько Торквемады и государственного обвинителя Вышинского. «Буря» Шекспира для таких критиков — пустой фейерверк слов, прикрывающий суть дела: рождение современного империализма. Просперо — европейский колонизатор, Калибан — угнетенный раб. Вся пьеса — сплетение лжи; критик разоблачает автора, приспешника тирании и гнета. Никто не избегнет смехотворных приговоров этих судей в мантиях и оксфордских шапочках.

Хотя, с другой стороны, может быть, критики и правы. Может, и впрямь Просперо — колонизатор и вся эта «Буря» в стакане воды — лишь пропаганда европейской экспансии на острова, где живут