Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

по которым скользил скучающим взглядом, как по столбам ограды, впервые отворили предо мной врата смысла: Серух родил Нахора, Нахор родил Фарру, Фарра родил Аврама, Нахора и Арана.

Может быть, это и есть наше главное ТУТ-БЫЛ-ВАСЯ. Хоть мы ничего нового и не врезаем в гены своих потомков — кроме того, что уже врезали в нас. И слава Богу, ответственности меньше. Представь, что тебе дают монолит на двести тонн и говорят: вот четыре грани, пиши, что хочешь, но помни, что это будут читать миллионы людей тысячи лет. Жутковато, если призадуматься. Писателя согревает, может быть, не столько претензия на вечную славу, сколько тайная надежда на милосердное забвение.

Как все-таки Пушкин точно сказал:

Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Именно неприметного. Гений эпитета — в одно слово уместил! А «Памятник» — ей-богу, он написан в неудачную минуту. Подражание Державину, подражавшему Горацию. И упирается все опять в Древний Египет, в «Похвалу писцам»: «Они не ставили себе памятников из меди и пирамид из камня…»

Египтяне и заразили римлян этими туберкулезными палочками величия, этими «иголками Клеопатры», на которых, конечно, спокойно не усидишь. Как сказано у Китса о славе: Она — цыганка. Нильская волна ее лица видала отраженье. Потому что цыган считали выходцами из Египта. В каждой гадалке видели Клеопатру.

А что, если посредине жизненной дороги свернуть на обочину, где пыль мягкая, как подушка, разуться и пойти наискосок через траву — к околице, к крайнему домику с таким чахлым огородом, что сразу ясно: здесь осталась одна только слабосильная команда. Тощая египетская богиня замяукает с верхней ступеньки крыльца, вытягивая лапку вниз. Кто нас ждет в этом домике? Может быть, Баба-яга? Или смерть Кощеева в утином яйце с невынутой иголкой? Не отвечай, чтобы не уколоться. Говорят, чтобы научиться ждать, надо съесть зернышко граната. Ерунда. Ничего не поможет, если тебя сначала не вырубили из Асуанской скалы — монолитом.

Я нашел в библиотеке статью, где рассказывается, как перемещали обелиски. Там даже есть рисунок XVI века, изображающий грандиозную деревянную машину-башню, построенную архитектором Доменико Фонтана в 1585 году, чтобы передвинуть обелиск из-за церкви Святого Петра на площадь перед церковью. Паутина веревочек-канатов и много-много суетящихся лилипутов.

Что говорить, если даже в конце девятнадцатого столетия, в век стали и пара, одно только перемещение приплывшего обелиска по улицам Манхэттена заняло четыре месяца. Руководил этим делом морской инженер Генри Гарриндж, между прочим, масон, как и почти все без исключения участники проекта, включая мэра Нью-Йорка и начальника полиции. Водружению обелиска предшествовал девятитысячный парад франкмасонов по Пятой авеню и торжественный обряд заложения краеугольных камней. Естественно, что «вольные каменщики» возбудились — в Новом Свете запахло Гермесом Трисмегистом, строителями пирамид и тайнами фараонов.

Впрочем, возбудились все, и не было, наверное, ни одного дельца в Нью-Йорке, который бы не использовал это событие для рекламы. Я видел, например, объявление какой-то медицинской конторы: посредине обелиск во всей красе, а рядом надпись: «Геморрои и кровотечения».

Не обошлось и без настоящей мистики. В том же 1881 году, когда обелиск Тутмоса III установили в Новом Свете, объявился и его законный владелец. В виде мумии, обнаруженной в тайной пещере Долины фараонов. Разумеется, мистер Тугмос тут же под усиленной охраной отправился в Каирский музей, где в настоящее время подсчитывает сумму ущерба от пропавшего имущества с учетом инфляции и общей теории относительности.

Стоит, наверное, задуматься о собственных перемещениях в пространстве. Как это меня угораздило? Что за Кио занес меня в этот ЦПКиО? Должно быть, я засмотрелся на ворон — замечтался и не заметил, как мистер Гарриндж подводил под меня свои веревочки. Проспал, когда меня тащили по каким-то желобам, подложив в них горошек чугунных ядер. Только помню, что в трюме было темно и противно качало. Ничего. Так начинаются многие приключения, невероятные и непредсказуемые, в которых первую скрипку играет случай, а вторую — шторм или буйство матросов. Что говорить, если даже материки разъезжаются. И неподъемные обелиски бросает с континента на континент. Возьмем циркуль и очертим круг.

1995

Незадача с одним неизвестным

Неизвестный икс, кривоногий крестик,

В незадаче этой один, как пестик,

Ты на минусы-плюсы взираешь, робок,

И не знаешь, как выбраться из-за скобок.

Ты уравнен со всеми, — но уравненье

Не решается. Кто ты? Перенесенье

Из Лонг-Айленда в Бронкс не спасет, приятель,

Даже — из числителя в знаменатель.

Хорошо, это только подземка.

Скомкай Лист газетный, шуршащий сухой поземкой,

И сойди на станции, ближней к дому,

Глядя в тучу, похожую на гематому.

Пережиток прошлого, недобиток,

Ты устал развертывать длинный свиток,

Ты взмахнул крылом и взлетел, как Сирин,

На высокий сук. Твой полет надмирен.

Отдохни, и пусть белокрылый некто

Через форточку носит свои конспекты,

Из рулонов такой Вавилон построив,

Словно тут переклейка грядет обоев.

Не читай этих грамот. Сверни их в трубку

И смотри, смотри на свою голубку

Сквозь двоякие стекла земной неправды.

Наведи на резкость. Оставь на завтра.

Перетрется все. Поговорка в силе

Остается. Но суть не в муке, не в пыли,

А в шлифованной ясности ретровзгляда.

Возвратить на начало, mein Herr? Не надо.

Спи, Спиноза. Не вскрикивай: кто я? кто я?

Или в ванной, над лебедью белой стоя,

Размышляй напряженно, что ты за птица.

Незадача не может не разрешиться.

Дотяни до точки свое начало,

Как натягивают на голову одеяло.

И вверху, перед тем, как упасть на койку,

Три креста поставь, хоть не веришь в тройку.

«А если заскучаешь, позвони…»

А если заскучаешь, позвони.

Пусть дрогнут кольца маленькой змеи

И разожмутся. Со второй попытки

Пространства плач послышится в трубе,

И вот — мой голос явится к тебе,

Как гость ночной к доверчивой спиритке.

Не прекословь ему, закрой глаза.

То, что ты слышишь, чистая слеза,

Родившаяся в кубе перегонном.

Се эликсир, ему же