Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

постоим. Пусть нам понадобится два года, или четыре года, или десять лет…» Здесь интервью оборвалось, и пошел другой сюжет, но мне подумалось, что на отрезанном куске интервью начальник продолжает: «Или четыреста лет, или даже четыре тысячи лет…»

Не зря у американцев на долларовой бумажке изображена пирамида со смотрящим глазом. Расшифруем сей иероглиф. Пирамида значит вечность, глаз — всеведение. «Вижу, да не скоро скажу»?

1997

Дуб над гудзоном

И. М.

Мы с тобою сидели на ветке огромного дуба

Над Гудзоном. Какая-то зеленая дума

Шевелилась под нами, а вверху голубели

Очи Цезаря, казалось искавшие causa belli.

Все сильней припекало. Нью-Джерси напротив

Был похож на противень с горячим печеньем.

Неизвестный индеец в пироге боролся с теченьем,

И несло по реке разноцветную кучу лохмотьев.

Мы сидели на ветке огромного дуба

Со своим самоваром. Ты на блюдечко дула,

Я на блюдечко дул — и взаимная сила

Ветерков остужающих пламень июльский гасила.

И сидела там вещая птица по имени Сирин,

Изучавшая русский язык у московских просвирен,

И глядела на нас подозрительным девичьим оком:

Это кто же такие сидят к ней не прямо, а боком?

И на той же на ветке сидели, как цирк погорелый,

Блок, Бердяев, кусачий Кузмин и взлохмаченный Белый;

Самовар наш над бездной гудзонской пофыркивал гордо:

Так вскипает вода в радиаторе черного «форда».

Я теперь вспоминаю о том Лукоморье турецком,

Как ямщик, замерзая на снежном ветру москворецком.

И сквозь сон повторяю упрямо и глупо:

Мы с тобою сидели на ветке огромного дуба…

Привязка к местности

Shoot from the left eye of the death’s head.

E. A. Poe. «The Golden Bug»

Так где же он, омфалос, пуп Земли?

Геодезист фуражкой вытер пот

за ним прихрамывая шла тренога

как лошадь в поводу а впереди

легавая бежала то и дело

на месте застывая и в пыли

ища знакомый след — вот он свернул

(скала епископа и чертов стул)

в проход между глухими гаражами,

а там тупик и стенка высока

на кирпиче эмблема «Спартака»

и череп со скрещенными костями

(стреляй из глаза мертвой головы!)

шальная электричка из Москвы

в два пальца просвистит…

            отмерь шагами

            на запад восемьсот

            и сто на юг

Здесь дом стоял.

            Тропинка шла вокруг

Веранды. Двор заросший, как ковром,

Гусиною лапчаткой. За окном

Крапива и расшатанный забор,

За ним на турнике сосед Егор

Подтягивался раз до сорока

И, спрыгнув, говорил: «Броня крепка!»

Мяч улетал туда, и мы его

Искали средь картофельной ботвы.

А по ночам с дивана моего

(Стреляй из глаза мертвой головы!)

В квадрате форточке я видеть мог

Меж веток звездочку одну. Волхвы

Ее бы не заметили, тусклей

Старушечьей слезы она была,

Как крошка с королевского стола,

Ничтожной, — но она была моей.

Увы! Как мне узнать ее теперь

Без рамочки прицельной? Дом снесен.

И не войти мне дважды в ту же дверь.

Один на берегу реки времен

Стою — смотрю вокруг — и не могу

Найти ни кленов тех, ни липы той,

Что я облазил в детстве. Где росла

Вот эта вишня: около крыльца

Иль дальше, у сарая? Хоть какую

Найти зацепку, привязаться к ней —

И я бы мог определить то место,

Где мой диван стоял. Не из него ли,

Из этого дивана, я украл

Все строчки до одной? — «Милее нет

Той стороны, где резали пупок». —

Каков же плод науки долгих лет

И в чем же, так сказать, ее урок?

Что, наконец, подсмотрят очи зорки

На высоте всех опытов? Увы! —

Засни в Перловке и проснись в Нью-Йорке.

Стреляй из глаза мертвой головы!

In Dublin Fair City

Бывают путешествия чисто географические, без всякой примеси истории и литературы, я это отлично понимаю. Вот стоишь ты, например, на Шпицбергене, полярное лето, день незакатный, кругом бело, ты в темных очках, с ружьем в руках и ракетницей в кармане, и между тобой и Северным полюсом — никого и ничего, кроме льда и белых медведей.

Да ну бог с ними совсем, с этими белыми медведями, они сердитые и прыгают с места на восемь метров. Лучше так: вот стоишь ты в Антарктиде, или в пустыне Гоби, или… Нет, совсем от истории спрятаться все равно не удастся. Одним своим полушарием ты любуешься, погружаешься, так сказать, в белое (или рыжее) безмолвие, а другим полушарием уже исподтишка соображаешь: кто открыл, да какие были экспедиции, да какие миграции-цивилизации?

Тем более когда место более обжитое, какая-нибудь колыбель культуры. Да хоть бы и не колыбель, а Приморский край, к примеру, или Сахалин, что-нибудь описанное в книгах. А раз описанное, где-то тут писатель напетлял, наследил. Где-то он жил ведь… Ба, да вот его избушка-старушка!

Это я все к тому, что мои путешествия почти всегда сводились к литературным паломничествам. В России, в Англии, в Италии, где бы я ни оказался. Тем более в моей любимой Ирландии. Тем более в Дублине.

1. Молли Малоун

С годами человек впадает в детство. Это доказанный факт. Например, его тянет снова и снова перечитывать старые книги. Не так ли ребенок, когда ему предлагают выбрать на ночь сказку, выбирает то, что он знает почти наизусть?

«Да мы ее, Коленька, уже пять раз читали. Может быть, возьмем другую книжку?» — «Нет, хочу эту».

Вот так мне снова и снова хочется возвращаться в этот город. Я не видел Афин, не видел