Читать книгу - "Последний старец - Наталья Анатольевна Черных"

«Митя, прошу Тебя, сходи к моей Маме, утешь ее, пусть обо мне не расстраивается, — писал Павел Груздев из заключения 7 апреля 1944 года. — Если же и не вернусь, то что же, пусть не печалится. А я своей участию доволен, и ни капли не обижаюсь. Не всё пить сладкое, надо попробовать и горького, но горького пока что я еще не видал. Ну, конечно же, тяжело быть в разлуке со своими родными и знакомыми. Но всё же спасибо, мне часто пишут сестренки, иногда пишет Мама. Надеюсь получить и от Тебя письмо. Выполните мою просьбу, пожалуйста, пришлите тропари. Пишите, что Вас интересует. В моей жизни на все Ваши вопросы отвечу с удовольствием»

Уже где-то под конец своего срока, году в 46-м, встретил Павел Груздев в лагере Алексея Ковалькова, родного человека из Мологи. Тот каким-то образом устроился начальником склада — мед заготовляли, ягоды, грибы и другую продукцию. Потом похлопотал и за Павла Груздева, взял его к себе в помощники. В мае 1947 года, когда кончился срок о. Павла, они расстались и встретились только в июле 1964 г., о чем рукою самого Алексея Борисовича Ковалькова сделана запись в батюшкином дневнике:

«Давно мечтал встретиться, но не имел на это возможности и в результате после семнадцатилетней разлуки встретились в селе Верхне-Никульское, жил 3-е суток, встречей остался доволен… <неразборчиво> за одиночество в жизни».

Позднее приезжал Алексей Ковальков и в Тутаев, где жили его земляки-мологжане; самого же его судьба забросила под Ростов-на-Дону, в город Батайск. Это он дал «на дорожку» бывшему зека № 513 Павлу Груздеву, уходящему с зоны, кусок сала для родных. Как вспоминает Александр Александрович Груздев, младший брат о. Павла: «Я никогда не видывал такого, как 47-й год — здесь в Тутаеве голод не знамо какой у нас был. Так Павлуха из тюрьмы приехал и денег привез — не ахти какая сумма, конечно, и кусок сала привез оттуда. На базаре крупы какой-то купили…» Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:

«Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.

Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их «бендеровками» называли. Не знаю, что такое «бендеровки»? Знаю только, были они с Украины, хохлушки. Среди них одна красавица — коса у ней до пят, и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет… «Как же горько ей, — думаю, — девочке этой, что так убивается она, так плачет».

Подошел ближе, спрашиваю… А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. «А отчего девушка-то так ревит?» Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: «Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за всё сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела — день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня — и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже всё съели».

А у меня в бараке была заначка — не заначка, а паек на сегодняшний день — буханка хлеба! Бегом я в барак… А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но всё же хлеб. Беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: «Hi, не треба! Я честi своеi за хлiб не продаю!» И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется! Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки… и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:

— Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.

— Когда, Господи?

— Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня на кормил!

Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало».

Глава IX. «Ко Христу идем веселыми ногами»

13 мая 1947 года Павел Груздев вышел из зоны. На руки ему была дана соответствующая справка, что он срок своего наказания отбыл и свободен на все четыре стороны. А какая сторонка родная? — конечно, тутаевская. Вернулся домой, устроился рабочим в «Заготсенопункт». В лагерях было голодно, а на воле не лучше — ночью занимали очередь за хлебом, и дома хоть шаром покати, клеенка на столе и та вся потрескалась и протерлась на сгибах.

Да и что такое воля? В лагерях, как ни странно, человек был внутренне более свободен, чем на воле: никто не заставлял его ходить на партсобрания, можно было не бояться, что тебя арестуют, лишат семьи и имущества… Чего нет — того и Бог не возьмет. А здесь ты день и ночь «под колпаком» — под приглядом пристальных незаметных глаз, под «прислухом» чьих-то ушей. Как ни осторожен был Павел Груздев, хлебнувший сполна тюремного опыта, но, следуя этому же опыту, сухарики всегда держал наготове — знал, что в любую минуту может снова оказаться за решеткой.

— Павло, тебя что-то в контору вызывают! — кричит ему на работе бригадир.

— Прихожу, — вспоминал о. Павел. — Груздев! Ты арестован!

Повторные лагерные сроки были всегда в практике ВКП(б), которая расшифровывалась остряками еще как «Второе Крепостное Право (большевиков)». Так ведь оно и было по сути, и еще страшней — что хотели, то и творили с народом. А народ, как ни странно, не утратил способности шутить и смеяться, и чувство юмора ценилось очень высоко. И особенно — в лагерях. Когда страдания твои превысят всякую меру, и ты подойдешь к самому краю пропасти и посмотришь вниз, в бездонную черную глубину ее, и увидишь вдруг, что — там ничего нет, и отойдешь от пропасти, то вот эти следы твои от края пропасти и будут тем самым юмором, спасительнее которого нет ничего на свете. Это определение юмора, отчасти заимствованное мною у одного писателя, схоже с исторической легендой, в которой некий татарский хан послал своих