Читать книгу - "Ледяной Скипетр - Алексей Велесов"

Оконное стекло в одном из коридоров взорвалось — не от взрывной волны, а от того, что Буран пробивал его собственной магией. Сквозь осколки, блестящие в полусвете, вмел чёрный силуэт духа. Его крылья были громадные, чёрные, как угольная пыль, как грозовая туча, как крыло ворона, летящего над полем, где совсем недавно лежали убитые. Буран был гневен. Его крик — это не был голос живого существа, это был звук самой стихии, выражающей своё неповиновение законам льда и неподвижности.

«Ветрова! Я здесь! Я не оставляю!» — кричал он, летая вдоль коридоров, примерно так, как летит заточённая птица вдоль стен клетки, вмещая отчаяние и ярость в каждый взмах крыла.

Стражи замерли. На их лицах, обожжённых магией льда, исчезли маски равнодушия. Там появился страх. Чистый, первобытный, липкий страх. Потому что духов не должно быть здесь, в сердце Кремля, защищённого обряды, магией, соглашениями с древнейшей ночью. Духи принадлежали лесам, полям, рекам — не дворцам, не престолам, не местам, где цепи нескончаемого порядка душили всякую самовольность.

Один из стражи поднял жезл, и лёд вытянулся, как щит, блокируя окно. Но Буран, не замедляясь, врезался в него, и лёд с коротким визгом раскололся на осколки.

«Ты не сможешь помочь! Духи не входят в заточение!» — крикнула Елена, несмотря на боль, несмотря на то, что голос её дрогнул, как листок в ураган. Нужно было спасти его. Нужно было спасти его от попытки помочь, потому что помощь духа в Кремле означала только одно — его гибель, его растворение в магии, его превращение в ледяную статую среди статуй.

Но Буран слышал только её голос, её присутствие, то, как страх и отчаяние вибрировали в её словах. Он кричал ещё громче, ещё отчаянней, врезаясь в щиты льда, которые возводили стражи, пытаясь создать чистое пространство, где бы духи не имели власти.

«Я боюсь, Ветрова! Я боюсь, что больше никогда тебя не увижу!» — в крике была боль настоящей любви, той, что не рассчитывает на благодарность, не требует вознаграждения, а просто кричит о своём существовании в пустоту, надеясь, что хотя бы эхо будет услышано.

«Выбор за тобой, Ветрова!» — вскричал он, его крик становился всё слабее, потому что магия Кремля давила на него, словно придавливая птицу. «Помни — выбор всегда остаётся за тобой! Даже здесь! Даже теперь! ВЫБОР!»

И потом — молчание. То молчание, которое наступает после того, как смерть забирает голос. Буран отступил, растворяясь в ночи, потому что была выбора у него — остаться, пробиваться сквозь магию, умереть в её объятиях, или уйти, оставить её в одиночестве, которое было бы ещё страшнее, чем любая физическая боль.

Молчание было концом.

Тогда раздалось другое звучание — тихое, шелестящее, как песок, просыпаемый сквозь пальцы.

«Я с тобой, маленькая, я с тобой, — шепнул голос, донёсшийся из самых глубин рюкзака. — До конца. Пока в тебе есть дыхание, я буду в твоём тепле. Я дух очага, и очаг твоей линии будет гореть, пока я жив.»

Домовой.

Он остался. Он прослезился, спрятавшись среди её вещей, из-за которых не смели трогать, потому что они были волшебны, потому что они были священны. Домовой был здесь, невидимый, но исключительно реальный в своём присутствии.

Коридоры Кремля, которые были величественны днём, теперь превратились в катакомбы, в лабиринт полутеней, где каждый поворот вел в неизведанное, где каждая стена хранила память о страданиях и магии. На стенах, покрытых инеем, формировались узоры — замысловатые, живые, словно рисовала сама боль Скипетра, сама тоска его. Елена видела в этих узорах лица. Лица людей из Вологды, застывших в ожидании. Лица тех, чей выбор был сделан за них. Лица её собственной родовой памяти — Анны, Марии, Евдокии — все они смотрели из льда, как будто умоляя её сделать то, что не смогли сделать они.

«Покойнее! — рявкнул капитан стражи, и голос его был жестоким, холодным, но в то же время исполненным долга. На его щеке тянулась белая, как мел, шрам, будто язык льда когда-то обвилась вокруг его лица и оставила след на вечность. — Вас ведут в изолятор по приказу Её Величества. Или вы предпочитаете, чтобы мы использовали более решительные меры?»

Елена не ответила словами. Но она почувствовала, как холод, разбуженный в ней разлукой с Данилой, начал подниматься из её груди, как вода, выдавливаемая морозом. Лёд волей-неволей начал расти — не потому что она его вызвала, а потому что он жил в её крови, и боль зовёт боль, холод зовёт холод.

Капитан инстинктивно отступил. На его лице мелькнуло — нечто, похожее на уважение? На страх? На признание?

Они прошли мимо зала заседаний Боярской думы, где на стенах были развешаны портреты императриц и Хранительниц льда, каждое лицо увековечено в позе неподвижной власти, каждый взгляд холоден и отстранён. Елена видела среди них Анну — с лицом, исказившимся болью, но с глазами, полными мужества. Видела Марию — молодую, красивую, но уже с тенью сомнения на лице. Видела, может быть, даже свой собственный портрет, написанный художником по приказу Императрицы, ещё до того, как она заходила в этот дворец.

Мимо сокровищницы, запечатанной семью замками из чистого льда. Каждый замок имел лицо — лицо одного из древних Хранителей, тех, что жили и умирали, чтобы держать холод в узде. Среди них — Евдокия. Её лицо было спокойным, почти улыбающимся, словно она знала, что преемница придёт и отберёт этот груз, но в том была необходимость. Необходимость для рода, для земли, для того, чтобы однажды, может быть, тьма не поглотила свет полностью.

Вот здесь, у окна, где ледяной ветер выл, как тысячи гончих псов, Елена почувствовала последний рывок Бурана — это было не физическое движение, а магическое, аура духа, что пытался пробить защиту ещё раз. Но магия Кремля была слишком сильна. Даже волшебнику полусвета не дано было пересечь эту черту.

Коридоры становились всё уже. Стены сближались, как челюсти чудовища, готовые раздавить неудачника. Воздух становился разреженным, холодным, до боли холодным, как дыхание Морены, богини смерти, той, которую чествовали древние славяне, зная, что смерть — это не конец, а переход.

Наконец — двери.

Две огромные двери из чёрного дерева, инкрустированные костью кита, слоновой костью, костью мамонта — кость из преисподней, кость времени. На двери была вырезана сцена, которая повторялась на стенах Кремля сто раз, тысячу раз: человек, склонившийся перед льдистым престолом. Человек, что замирает, становится статуей, становится вечностью. Становится частью самого