Читать книгу - "Ледяной Скипетр - Алексей Велесов"

как у Анны. Это была не красота жертвы, а мука безысходного рабства. Пальцы были почти чёрные, как древний пергамент, потрескавшиеся до кровей, с кровавой слизью, которая не текла, а заледеневала тут же, превращаясь в ледяные капельки. На коже виднелись узоры — руны власти, которые буквально прожигали кожу, как железные клейма. Это было не просто обморожение. Это было свидетельство каждодневной, часовой муки.

— Ты видишь? — спросила Ксения, поднося изуродованные руки к лицу Елены. — Это цена коронации. Скипетр держит меня так же, как я держу его. Мы — сиамские близнецы, сросшиеся не плотью, а льдом и кровью. Когда я управляю стихией, она пожирает мою плоть. Когда я отпускаю управление, стихия пожирает мою волю. Я выбрала первое. По крайней мере, эта боль — моя. Боль, которую я контролирую.

Она прошла мимо Елены, словно забыв о ней. Подошла к большому окну ледяного замка, откуда была видна вся Москва, скованная морозом, превращённая в город-кристалл. Внизу текла рука Москвы — замёрзшая, неживая, но ещё помнящая, как когда-то течь живой водой. На её льду стояли люди-статуи, закованные в морозный лёд так же, как кровь в венах.

— Ты принесла таяние, — сказала Ксения, не оборачиваясь. — Я чувствовала это, когда ты пересекала границу Империи. Скипетр начал трескаться. Впервые за сто семь лет он начал трескаться. Слышала ли ты когда-нибудь, как плачет лёд? Нет? Это звучит как ломание костей. Как крик боли, который не может звучать в голосе. Это — угроза.

Ксения обернулась и посмотрела на Елену долгим, пронизывающим взглядом.

— Я пришла помочь, — произнесла Елена, и в её голосе была такая же холодная уверенность, что и в голосе императрицы. Но подтекст был иным — не уверенность власти, а уверенность тех, кто знает, что идёт по правильному пути.

Ксения смеялась. Смеялась долго, и это был не смех радости. Это было ломание, разрушение, падение льда с крыши при весеннем оттепели. Горькое, безысходное и отчаянное. Смех был похож на потрескивание льда под ногами того, кто ходит по тонкому, чужому ему льду озера.

— Помочь? — выдохнула она, вытираясь изуродованной рукой. — Ты думаешь, я хочу этого трона? Ты веришь, что я добровольно сидела здесь, позволяя льду высасывать мою жизнь, день за днём, год за годом? Что я наслаждалась властью, которая казалась неограниченной?

Она обернулась, и в её глазах была не ледяная гордыня, а отчаянное, почти животное страдание.

— Я — узница, Елена. Узница в ледяной башне. Скипетр держит меня, а не я его. Я — не королева. Я — его пленница. И эта корона — не украшение. Это цепь. Цепь, которую я выковала сама, когда впервые надела её и поняла, что это не её рука управляет льдом. Это лёд управляет ею.

Ксения опустилась в кресло у окна, и её фигура вдруг показалась такой хрупкой, что Елена с трудом верила, что это была та же женщина, что правила из этого трона более двадцати лет.

— Знаешь ли ты, что самое ужасное в том, чтобы быть Хранительницей Скипетра? — спросила Ксения, не ожидая ответа. — Это не боль. Боль можно перенести. Человек может адаптироваться к боли. Это не власть — власть приносит иллюзию контроля. Самое ужасное — это знание. Знание того, что я правлю миром, который медленно замерзает. Не из-за моих ошибок, а из-за ошибок, совершённых сто семь лет назад. Я — не создатель этой системы. Я — её наследница. Моё проклятие — понимать это, но не иметь возможности изменить.

Она подошла к столу, на котором лежали свитки, ледяные таблички, артефакты древней власти. Ксения взяла один из свитков, развернула его с дрожащими руками.

— Слушай, что здесь написано. Это чтение, что Анна произнесла в ту ночь, когда приняла Скипетр. Это не закон. Это обещание, которое потом превратили в закон и забыли про его суть: «Я буду держать холод, пока холод держит меня. Я буду стражем льда, пока лёд стережёт мою кровь. Но не навсегда. Когда придёт время — кто-то выведет мой народ на солнце». Видишь последние слова? Их вычеркнули из всех копий. Их забыли. Потому что следующие Хранительницы поняли: если люди узнают, что это временное решение, что морозные стены когда-нибудь должны рухнуть, они начнут восставать. А восстания — это кровь. Кровь, которую нужно покрывать льдом, чтобы сохранить порядок.

Ксения кинула свиток на пол с такой силой, что тот раскололся, как стекло.

— Когда ты становишься Хранительницей, ты узнаёшь истину, которая не записана ни в одной книге. Ты узнаёшь, что Скипетр — живой. Живой и голодный. Он питается страхом, болью, жертвой. И чем больше ты для него делаешь, чем больше вкладываешь, тем сильнее его голод. Мы со Скипетром — мать и дитя, любовники и враги, созидатели и разрушители. И я не знаю, где он кончается, а я начинаюсь.

Елена услышала, как позади неё Данила сделал шаг вперёд. Его немое беспокойство было осязаемым, как физическая боль, как невозможность помочь тому, кого любишь.

Ксения заметила движение и улыбнулась — улыбкой того, кто узнает боль в другом.

— Тот, кто с тобой. Боец? Преданный? Или просто обречённый? — она задала вопрос, не ожидая ответа. — У каждой Хранительницы есть тот, кто служит ей. Не из покорности, не из контракта. Из любви. Это самое опасное. Потому что они умирают первыми. Когда Скипетр требует жертв — и он требует их постоянно — он берёт близких. Я смотрела, как Анна теряла способность любить. Как Мария пыталась бежать. Как Евдокия спрятала всё, что у неё было, в её дочь. Каждая из нас оставляла след боли.

Ксения вернулась к трону и встала рядом, не садясь на него. Корона осталась лежать на ледяном полу, неоправданная и отверженная.

— Ты спросишь меня: «Почему я не отпущу трон? Почему я не найду новую Хранительницу? Почему я не передам это проклятие другой?» Потому что я не могу. Никто не может добровольно отпустить Скипетр, если он уже вплелся в твою плоть. Это как просить рассеяние — расстаться со своими мыслями. Это как просить смерти, которая не придёт, потому что лёд не позволит.

Ксения посмотрела на Елену прямо в глаза. И в её взгляде не было злобы. Было что-то другое — признание, которое стоило ей очень больших сил.

— Ты веришь, что можно освободить Россию без крови? — спросила она. Вопрос был задан не как риторический, а как подлинное, мучившее её многие годы сомнение.

Елена молчала. Потому что ответа не было. Она знала, что любое освобождение стоит