Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

произнесла она. – Когда ты в библиотеку пришел, а у меня еще сахар подгорел. Ты помнишь?

17. Без заглавия

Через несколько дней, когда я работал у пятого горна, в цех неожиданно заглянула Леля. Шла последняя фаза обжига; беспаровые форсунки с негромким шипеньем вбрызгивали в топки распыленный мазут. Фрамуги окон были открыты, и горячий воздух, рвущийся из здания на волю, слоился, ходил прозрачными слюдяными волнами.

– Леля, неужели ты ко мне пришла? – обрадовался я.

– Да, Толя. Я телеграмму получила. Отец на две недели приедет в Ленинград, я еду туда. Я завтра сдам библиотеку, тем более Мария Павловна меня заменит… А тут всегда так жарко?

– Нет, не всегда. Скоро закрываю горн, это перед закрытием… Значит, берешь расчет?

– Да. Меня обещали быстро оформить… Дай-ка я примерю твои очки. Нет, ты сам завяжи тесемки… Как темно стало! Вечер в глазах… На кого-нибудь я в них похожа?

– Не знаю, на кого ты похожа. Может, на русалку, а может, на царевну-лягушку. Идем, покажу тебе огонь. – Я подвел Лелю к горну и открыл смотровую заслонку. – Видишь?

– Как там все бело! – сказала она. – А если без очков?

– Нет, нельзя. Там сейчас тысяча триста… А тебя, наверно, тетя твоя почтенная будет персонально провожать, да? Мне одному тебя провожать не позволит.

– Ты знаешь, Толя, она немножко изменила свое мнение о тебе. Она теперь считает, что ты вполне порядочный, – это я ее все агитировала. Ты доволен?

– Ужасно доволен! Румбу сейчас начну плясать от радости.

– Я пойду, Толя. Ведь у меня сейчас так много хлопот, – деловито-счастливым голосом сказала она. – А провожать ты меня будешь, ты только отпросись у своего начальника.

Она ушла, будто ее здесь и не было. Вот только что была, разговаривала со мной – и вот ушла. Что, если она когда-нибудь полюбит другого и вот так уйдет навсегда? И на прощанье скажет: «Я думала – ты умный, а ты не умный; я думала – ты смелый, а ты трус; я думала – ты честный, а ты не честный». Ведь может такое случиться? Слишком уж везет мне, это не к добру.

Стараясь отогнать такие мысли, я стал ходить вокруг топок. У одной форсунки засорилась горелка-пульверизатор, я ее сменил, промыл в керосине. Потом заглянул внутрь горна. Последний зегер согнулся от жара, пора было кончать обжиг. Я сбегал в соседнее помещение, принес ком глины и сделал из нее шесть затычек. Потом поочередно перекрыл вентильки у всех топок, вытянул штоки форсунок и вместо них забил в отверстия шамотовых конусов глиняные кляпы, чтобы не просасывался холодный воздух. Потом позвонил в котельную, чтобы отключили донку. В цеху настала тишина.

Я вышел на заводской двор. После сухой жары цеха июльский вечер казался сырым и прохладным. Вдали, за громадными штабелями поленьев, за серым заводским забором, горел тревожный, пожарно-красный закат. Мне вдруг стало неуютно, холодно. Я почувствовал себя бездомным, забытым всеми – как во время моего недолгого беспризорничества. По старой бродяжьей памяти, я не любил вечеров и закатов – ни зимних, ни летних, никаких. День может подбросить что-то хорошее, но вечер – это поиски ночлега и ощущение того, что никому ты на этом свете особенно-то не нужен.

* * *

Через два дня я провожал Лелю до городка, где была железнодорожная станция. Мы отправились местным пароходом, тем самым, который когда-то нас чуть было не утопил.

Теперь мы сидели на его палубе за штабелем каких-то ящиков, и никому нас не было видно, а нам был виден плавно плывущий мимо пароходика берег, весь свежезеленый после недавнего дождя. Под острым углом бежала от форштевня волна, качала прибрежный камыш, пузырясь, накатываясь на берег. Из обитого медью люка тянуло машинным маслом и слышался равномерный, вдумчивый стук судовой машины.

– Ты пиши мне, – сказала Леля. – Ты тоже скоро вернешься в Ленинград, но ты все равно пиши. – Она пристально посмотрела на меня и отвернулась.

– Ну, не плачь, Леля, – сказал я, целуя ее.

– Нет, только не в глаза! Они сейчас, наверно, соленые. Ведь соленые?

– Прямо как свежепросольные огурцы, – ответил я.

– Господи, как глупо! – засмеялась она. – Нет, ты не должен меня смешить. Нам надо быть серьезнее… А ты до меня со многими целовался?

– Нет, не очень со многими, ведь я ж тебе говорил. Да это теперь и не считается, это пройденный этап. Я мог бы тебе соврать, что у меня ни с кем ничего не было, но зачем же врать.

– Верно, верно, – согласилась Леля. – Мы никогда ничего не будем друг от друга скрывать. Мне бы даже хотелось сознаться тебе в чем-нибудь, но мне совсем не в чем. До тебя я и внимания ни на кого не обращала.

Пароходик загудел, и мы сошли на пристани и отправились на станцию. Тогда, ранней весной, городок был весь в снегу и показался мне совсем маленьким. Теперь он, весь в зелени, стал больше и выше, и улицы стали длиннее. И еще шире стала площадь возле старых торговых рядов. В этот небазарный день она была совсем пустынна и пахла пылью и теплой сорной травой.

Мы подошли к будочке фотографа-пятиминутчика и снялись на открытом воздухе на фоне полотна, где был нарисован дворец и сад с фонтаном. Когда фотограф выдал нам шесть еще мокрых снимков, Леля одну карточку взяла себе, одну дала мне, а остальные разорвала.

– Это только наши с тобой карточки, – сказала она. – Одна у тебя, одна у меня, а больше ни у кого на свете.

18. Прозрачная жизнь

Во второй половине августа мне дали расчет. Недавно вышел указ о запрещении менять место работы и об уголовной ответственности за прогулы и опоздания, но я в Амушеве числился на временной работе, и меня этот указ не коснулся.

Когда поезд стал приближаться к Ленинграду, я прирос к окну. Вагон шел плавно, без толчков, – будто паровоз тут ни при чем, будто сам состав неотвратимо и ровно притягивается к городу.

Поезд прошел по виадуку. На мгновенье стала видна булыжная мостовая, трамвайные рельсы, пучеглазый трамвай. В трамвае было что-то очень родное, и я обрадованно понял: теперь-то я действительно дома, в Ленинграде.

Много я ездил только в детстве, когда бродяжил, это было недолго. А потом я нечасто отлучался из города. Но всегда, когда я из-под вокзальных сводов выходил на улицу, меня охватывало чувство необычайности происходящего и ожидания чего-то. Вот и теперь, выйдя в этот августовский теплый вечер на