Читать книгу - "Жизнь в белых перчатках - Керри Махер"

известна правда… Я не намереваюсь писать разоблачительную книгу. Я презираю бумагомарак, которые становятся лагерем перед вашей резиденцией».

Сразу отвечать Грейс не стала, но на следующий день выбрала время, вернулась к письменному столу и предложила Гвен прислать ей черновик рукописи. Она не очень понимала, во что ввязывается, и поэтому нервничала. В худшем случае, как ей стало известно за все эти годы, потом можно просто не ответить. Но, получив фотокопии нескольких сотен страниц будущей книги, Грейс с наслаждением в них погрузилась.

Гвен писала в том дружеском, разговорном стиле, который так нравился многим женщинам. Чтение ее книги напоминало обед с хорошим другом — и она определенно отлично подготовилась. Описание Генри-авеню было таким точным, что Грейс даже засомневалась, не слетала ли Гвен туда из Лондона, чтобы увидеть все своими глазами. Ее оценки ролей Грейс заставили ту рассмеяться — кинокритиком Гвен точно не была. Радовало и то, что не была она и голливудской жительницей, потому что, когда повествование дошло до Дона, Рэя Милланда, Джина и Олега, Грейс пришлось притормозить. Может, сама Гвен никогда и не жила в Голливуде, но определенно пообщалась с кем-то из тамошнего народа.

Грейс задумалась, кто мог столько всего о ней наболтать. «Скорее всего, это Дон», — с сожалением подумала она. С годами в нем появилось что-то от брюзгливого трепача, к тому же ей казалось, что он недоволен окончанием ее карьеры, приняв это событие чересчур близко к сердцу. После нескольких писем, где он оспаривал ее решение оставить актерство, Грейс была вынуждена несколько отдалиться от Дона и позволить их переписке заглохнуть.

Кого еще интервьюировала Гвен, на самом деле не имело значения. Многие знали, что происходило в начале пятидесятых годов, и по прошествии лет уже не считали нужным держать язык за зубами, поэтому их рассказов хватило на целую книгу. А Гвен — что ж, она просто пыталась сделать свою работу, это Грейс было ясно.

Однако она тревожилась по поводу Ренье. Он никогда не простит ей, если выйдет книга, описывающая ее добрачные амурные приключения, — особенно если станет известно, что Грейс читала черновик и ничего не сделала. Этот материал существенно отличался от тех интервью, которые мать дала во времена ее помолвки каждой крупной американской газете. Потом Ренье, в ту пору еще ухаживавший за ней, сказал: «Ты не можешь контролировать, что говорит о тебе мать» и «Право же, Грейс, может, у них там дурной вкус, но она едва ли говорила что-то гривуазное. В ее интервью сплошные недомолвки». А теперь, Грейс не сомневалась, он требовательно спросит: «Как ты выглядишь после всего этого? И как выгляжу я?» Он сможет увидеть в этой книге лишь прошлое, которое он изгнал из княжества вместе с ее фильмами, когда они поженились. Неважно, как там Гвен описала свой замысел: ее книга была откровенной и обнажала неудобную правду о любовных похождениях Грейс, на которые мать благоразумно напустила туману.

Грейс с удивлением обнаружила, что ей хотелось бы изменить книгу и ради себя самой. В конце концов, она ведь отреклась от всего, что когда-то любила, ради того, чтобы стать княгиней. Ничего хорошего не выйдет, если самые запутанные истории из ее актерского прошлого всплывут сейчас и затмят собой все ее труды на благо княжества в качестве Грейс Монакской или, хуже того, дадут ее дочерям право вести себя так же, как когда-то она сама! «У тебя были романы с женатыми мужчинами?» — скажет Каролина, а Грейс только и сможет смотреть ей в лицо, на котором прочтет обвинение, разочарование и облегчение разом. Нет, нельзя допустить, чтобы это случилось.

Выполняя свои обязанности на протяжении следующих нескольких дней, Грейс думала, что же ей делать с Гвен. Ей очень хотелось спросить у дяди Джорджа, как поступить. Бедный, непонятый, оклеветанный дядя Джордж! И бедный Уильям Уигли, которого год назад даже не пригласили на похороны Джорджа. Ему пришлось незаметно прокрасться в церковь, постоять в задних рядах и уйти до того, как все закончится, будто он вор, тайком явившийся вернуть украденный драгоценный камень. Грейс подумала, что надо бы не забыть написать ему и пригласить погостить летом в Рок-Ажель.

Нервы были натянуты, она избегала говорить на эту тему с Ренье и думала, что лучше бы ей не отвечать на письмо Гвен, не ввязываться в эту историю. Когда третье утро подряд началось с кусочка подсушенного хлеба и чая, потому что желудок больше ничего не принимал, Грейс решила, что у нее есть лишь один путь: попытаться воззвать к Гвен как женщина к женщине.

Она послала журналистке приглашение в Монако, которое та незамедлительно приняла. За неделю до ее приезда Грейс встретилась с Мари за обедом в Париже, где давняя подруга как раз отдыхала с семьей, и поймала себя на том, что за едой не переставая говорит и говорит, как беспокоится о дочерях, книге Гвен, возможной реакции Ренье и еще куче проблем, связанных с ее работой в княжестве. Неожиданно Мари положила вилку и пылко произнесла:

— Ты должна что-то придумать для себя, Грейс. Какое-то занятие, которое поможет тебе вспомнить, кто ты такая на самом деле. А то ты словно растворилась в тех, кто тебя окружает.

— Я знаю, кто я такая, Мари, — возразила Грейс, пытаясь перевести все в шутку, потому что иначе боялась расплакаться.

Знание о том, кто она на самом деле, пронизывало ее до мозга костей, тех самых усталых и измученных костей, которые ей так хотелось пристроить в каком-нибудь мягком и уютном месте. Она знала, кто она есть. Кем она была.

— Наверное, «вспомнить» — неподходящее слово, — проговорила Мари, размышляя вслух, — потому что люди меняются. Я знаю, что ты уже не звезда Голливуда. Но ты можешь быть кем-то большим, чем княгини Монако?

Грейс расхохоталась:

— Большим, чем княгиня?

— Думаю, ты отлично понимаешь, о чем я. — На этот раз подруга смотрела на нее серьезно, подняв брови и сжав губы в тонкую линию.

— Понимаю, — сказала Грейс. Потому что именно так оно и было.

Она до сих пор тосковала по актерской карьере и за минувшие два десятилетия не нашла ей никакой реальной замены: не годилось ни покровительство искусствам, ни благотворительность. Ни даже материнство, хотя Грейс никогда не признала бы этого вслух, ведь кто в этом мире способен понять, что, хоть она и любит своих детей — и ее любовь к ним, конечно, самая мощная сила в ее жизни, — материнские хлопоты никогда не давали ей того, что давало актерство?