Читать книгу - "Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко"

при преобладании зимы. Потому слово «изба» (В. Даль), происходит от «истопка», поскольку тепло огня здесь необходимо было как для приготовления пищи, так и для обогрева. При постройке избы сначала планировали постановку фундамента печи, а затем уже возводили саму постройку вокруг этого места из ровных сосновых стволов. Таким образом, дом явился результатом проекции не только тела человеческого вообще (как то полагал П. Флоренский, опираясь на органопроекцию Э. Каппа), но и тел мужских и женских, а также всех топологических компонентов русского пространства.

Возведение рубленого деревянного жилища не требовало той точности, которая была необходима при строительстве каменных домов, и прочность избы достигалась при переплетении всех деталей строения. Из дерева возводились профанные и сакральные строения. Недостатком деревянного здания являлась его легкая доступность огню, и поэтому очень скоро в строительстве стал использоваться камень. При этом обнаруживается существовавшая в Древней Руси преемственность деревянного в каменном. Свыше тридцати каменных храмов после принятия православия было построено по всей площади Восточно-Европейской равнины, что создавало систему пространственных тяг и скреп, позволявших преодолеть тенденцию к рассеиванию. Сов-мещение всех топологических параметров России произвело соответствующее их опространствливание и способ организации пространства, приведший к созданию профанного (изба) и сакрального (культовый собор) по-мещения (дома). Характерный только для России дом был положен в основание структурации деревенского и городского пространств, всего характера русского способа существования. При этом особенно следует подчеркнуть, что дом русской культуры – не есть раз и навсегда заданная структура, он способен видоизменяться, вмещая и совмещая элементы других культур. Собственно, дело всё в той «подвижности» места, которое определяет способ существования культуры, не принадлежащей ни Западу, ни Востоку.

Человеческое существование вообще не сводится к присутствию в какой-то местности, но представляет собой род со-в-местности, или, что то же, определенный способ совмещения всех пространственных компонентов при взаимодействии людей, который производит место, способное всякий раз меняться во взаимном обогащении с местами других культур. Интенсификация «обмена мест» в современности настолько ускорила этот процесс, что поставила под сомнение сами метафоры нашей принадлежности к «Западу» или «Востоку». Конституирование национально-русского происходит в этой «взаимообращенности» мест, при которой возникает избыточное накопление «замороженных» знаков. Скопление «замороженных» знаков задает динамику «ускользающего начала». Культура вынуждена включать механизм «исцеления», прибегая к всевозможным перекодированиям и метаязыкам. Ускользание «внутреннее» в нашей культуре усиливается ускользанием «внешним», ориентированным на приобретение новых смыслов, источником которых является «подражание» другой культуре. Подражание Другому является одновременно условием обращения к Собственному. При этом mimesis не есть только подражание, но оно также и отражение (в смысле отражения удара), защищенность от у-дара, от избыточного дара других традиций. Mim-esis превращает носителя культуры в мима (Иванушка-дурак), который, защищаясь травестированием, не дает себя поглотить валом скапливающихся смыслов. Вскрывая механизм ускользания, необходимо отметить то, что сама возможность обнаружить его позволяет перевести это обнаруженное в различные сферы производства знака. В настоящее время скорость ускользания знака достигает такого предела, что пространства воспроизводства таких знаков начинают рассредоточиваться, распределяясь равномерно во всех сферах знаковой реальности и таким образом вообще подвергая уничтожению эти «замороженные» знаки. В России равнинность инициирует соборный способ телесного существования в-месте. Тела здесь не даны, но конституируемы в ходе взаимодействия, в ходе со-в-мещения (прикосновения) в рамках определенного места.

Собственно, места – это и есть тела, ибо места суть точки схождения и расхождения взаимодействующих тел. Потому тела не являются постоянной величиной. Здесь тела существуют на переходе, например, на переходе от женского к мужскому и наоборот. Тело, мы говорим, на-ходится в месте, это значит, что оно ходит, действует, но ходит и действует благодаря другому телу, то есть взаимодействует, создавая тем самым место, местонахождение. Собираясь энергетически – оно желает, энергетически рассеиваясь, – оно жалеет. Потому и страсть не противостоит страданию, норов не противостоит нравственности, одно способно перетекать в другое. Тело находится в движении или скорости. Иван-дурак – образ тела, находящегося в-месте (в-месте с печкой). Способ его поведения – это нахождение со-в-местности с Другим. Он не присваивает пространства, места других, по-мужски, но осваивает, располагаясь подле их мест, по-женски. Он являет тело крупной величины не в смысле большого и непроницаемого тела, а в смысле его способности в-мещать Другие тела. Он не противостоит Другому, а позволяет ему соорганизоваться с ним в согласии с собственной логикой. Однако наряду с ним имеют место и большие тела, тела, у которых желание трансформируется в хотение (от «схватывания»). По существу, они уже не в состоянии чего-либо в действительности желать, их тело (руки) теряет способность давать, оно только может схватывать в «преувеличенном» собирании (здесь желание трансформируется в жадность).

В России с резкой полярностью представлены тела мужские и женские большой и малой величины. С одной стороны, здесь имеются женские большие инертные и интенсивные тела (холодные и могучие русалки, былинные Настасьи Микуличны – у Пушкина и Тургенева), с другой – малые инертные и интенсивные тела (бледные и измученные, «фиалки» в широких шляпах, созданные для деторождения, – у Гоголя и Толстого, а то и действующие силой, порочные, «вспарывающие» мужчин – у Достоевского). В равнинности действуют тела интенсивные и экстенсивные, тела, трансгрессирующие со своей динамикой желания, претерпевающего либо фантазматическую, либо этическую трансформацию. Характер поведения тел, в смысле выведения их в определенной со-в-местности, задает и особый характер говорения.

Логика «собирания» и «рассеяния», присущая со-в-местности, дублируется языком и соответствует особому месту Логоса в русской культуре, «не-логичности» агентов говорения, которые имеют возможность, с одной стороны, эффективно использовать дативные конструкции в русском языке, а с другой – впадать в «реалистическое» истолкование мира. Между тем взаимодействие в русской культуре имеет свою логику, которая просматривается уже в топологике местоимений. В самом деле, в русском способе говорения представляется обычным, когда молодой человек может незнакомого взрослого назвать «отцом» или «матерью», а взрослый – незнакомого молодого человека может назвать «дочкой» или «сынком». Этим выражается особая доброжелательность, при которой делается акцент не на ком-то одном, а на его сопричастности совместности. «Я» для русских – последняя буква в алфавите, Я социально в своем существе. Мы стремились увидеть социально-топологическое измерение Я, вскрываемое только через его пространственную связь с Другим, с Ты и Он, с Мы. Русское слово «мы» имеет свою специфику, которая раскрывается через его социальное существо. Л.С. Франк отмечал, что поскольку «я есмь» может быть дано лишь в единстве с «мы есмь» (включающем и «ты еси»), то этим обнаруживается, что в противоположность обычному взгляду «я есмь» не есть первичная форма «внутреннего» бытия, а производно от более глубокой реальности в форме бытия – «Мы». В Мы я усматриваю