Читать книгу - "Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко"

значением оно ни обладало (пусть даже значением обмана) – это «за» всё равно удерживает за собой некий запасный дар и в результате переставляет местами все знаки половой оппозиции, суверенно охраняемой классической метафизикой. Мужское и женское меняется местами. Следовательно, нельзя больше настаивать на жесткости и однозначности оппозиции «присвоение/освоение», «господство/рабство», «дар/обмен».

Традиционно за мужчиной виделся творческий акт, направленный на постижение женской сущности природы. Современная философия подвергла переосмыслению этот традиционный взгляд, показав, что познание не столько направленно вовне, на присвоение внешнего мира, сколько на его освоение. Действие его подобно не энергетической атаке, а медленному распространению, выравниванию, диффузии. Этот подход не стремится до конца исчерпать дно бытия (что в принципе невозможно), он обрамляет его в со-бытии, бережно располагаясь «возле», «вблизи», «рядом», «подле» него, и потому такой подход оказывается более подлинным. Женское «освоение», будучи неразрешимым, значительнее «мужского» вопроса об однозначности смысла бытия. Тем более что процесс освоения организует целостность языкового процесса или символического обмена. Процесс освоения вернее приводит к бездонной структуре свойств бытия. Эта бездонная структура есть структура безосновная, она одновременно поверхностна и не имеет дна (подобно ленте Мебиуса). Деррида замечает, что свойство поглощается в женщине дном, тонет в водах своего собственного желания, никогда не встречаясь с собой, восхищается и отрывается от самого себя. Оно переходит в иное, обнаруживая свою неисчерпаемость. Дар – существенная особенность женщины, возникший в неразрешимом колебании отдавания-себя/выдавания-себя-за, дарения/принятия. позволения-взять/присвоения.

Опираясь на «Опыт о даре» М. Мосса и на исследования Ф. Боаса о североамериканских индейцах, Ж. Батай развил концепцию экономии бесцельных растрат, основанную на даре, как первичную по отношению к буржуазным экономикам, опирающимся на принцип предельной полезности и устремленным к максимуму прибыли при меньших затратах. Батай также настаивает на производности экономик, в основе которых лежит принцип эквивалентности. В недрах российской экономики лежит принцип дара, который вместе с тем обладает и недостатком, ведущим к пределам расточительства. В отношении «праздности» также необходимо внести ясность, ибо часто звучат упреки в отношении того множества праздников, которое имеет место у русских. В празднике не нужно видеть праздности. Хотя на это может наталкивать первоначальное значение слова «праздник», которое заимствовано из старославянского языка и исконно является русским словом «порожний», «пустой», не занятый чем-то. Но какая «пустота» и «незанятость» какого места здесь имеется в виду?

Не есть ли это разрушение претензий на закрепление за кем-то или чем-то одних и тех же мест? Согласно М. Бахтину, празднество – это один из важнейших феноменов культуры[147]. Его нельзя вывести из прагматического отношения к миру или биологической потребности в периодическом отдыхе после трудовой деятельности. В празднестве заключена особого рода культурная активность человека. Она исходит не из области необходимого, но из области высших целей и идеалов человечества. Во время карнавального празднества происходила отмена всех иерархических отношений в обществе. На официальных праздниках, наоборот, особо подчеркивались социальные различия. На них полагалось являться во всех регалиях своего звания, чина и занимать место согласно своему положению. Таким образом, официальный праздник освящал неравенство. В подлинном же, исходящем от народа празднике в смысле «порожнего» и «пустого» заявлялось отсутствие «верха» и «низа», то есть заявлялся отказ от вышестоящих и нижестоящих и утверждалось равенство всех.

Русский народ действительно любит праздники, особенно в условиях существующей дистанции с властью, не решающей социальных проблем. Но это не означает склонности русского человека к праздности. В народных высказываниях мы находим действительное отношение как к празднику, так и праздности: «Всякая душа празднику рада», «Доброму человеку что день, то и праздник», «Примечай будни, а праздники сами придут», «Мужик проказник, работает и в праздник», «Праздность мать пороков».

Русское слово «время» происходит от «веремя», «вертеть», то есть связано с природным вращением, обращением, возвращением, с кругообращением. Напротив, в европейских культурах, например в английской и немецкой, существует другое понимание времени – как направленного, рубленого отрезка, четкого срока. Русское понимание времени возникло из натуральной жизни и пребывания в бесконечном круговороте природы. С принятием христианства наша культура впитала образ линейно-направленного времени. Можно предположить, что с этого момента значение метафоры Времени в русской культуре приобрело способность меняться с циклического на линейно-динамическое. Зависеть это стало от переживаемого культурой подъема, поддерживаемого некоторой имеющейся в культуре сети метафор, семантически сопряженных с метафорой времени, таких как «развитие», «прогресс», «эволюция», «революция» и др.

Русские во «времени» видят прежде всего не ресурсную основу, а экзистенциальную. Во времени обнаруживается мудрость жизни: «Всякой вещи время», «Придет время, будет нам черед», «Во времени пождать: у Бога есть что подать», «Не человек гонит, а время», «Время разум дает», «Дурак времени не знает; дураку что ни время, то и пора». Время – это мудрость жизни. Такое видение времени лишено прагматизма, здесь не место западному Время – деньги, а место русскому «Время деньгу дает, а на деньгу и времени не купишь». В «Самопознании» Н. Бердяев отмечал, что он никогда не мог примириться ни с чем тленным и преходящим и потому исповедовал активно-творческий эсхатологизм, ибо история, не имеющая конца и заключающая в себе бесконечный прогресс, бессмысленна[148]. Учение о прогрессе и регрессе в истории одинаково беспочвенны, по Бердяеву, поскольку тогда нужно будет признать, что человеческую свободу поглощает необходимость. Согласно философу, история представляет собой поле трагической борьбы, в ходе которой обнажаются противоположности и происходит столкновение добра со злом. И именно поэтому история идет к концу, и время историческое должно перейти во время экзистенциальное.

На место такой существенной для западных культур метафоры Спор – это война в русской культуре можно поставить метафору Любовь – это труд. Здесь мы не будем давать развернутое доказательство значимости данной метафоры для русской культуры, поскольку уже достаточно уделили место раскрытию конститутивного аспекта любви в формировании телесности, а также ее этический аспект, связанный с ответственностью, жертвенностью, щедростью, терпением и смирением. Мы хотели бы обратить внимание на то, что прагматически ориентированные европейцы в настоящее время начинают формулировать продуктивность метафор, связанных с этой феноменальностью. Описывая метафоры, определяющие строение обыденной концептуальной системы западного общества, которая отражается в повседневном употреблении языка, Лакофф и Джонсон обращаются к метафорам, которые находятся вне их конвенциональной понятийной системы, полагая, что они могут придать им новый смысл американской повседневной деятельности, повлияв на знания и убеждения западного человека. В этом качестве они предлагают следующею метафору Любовь – это совместное произведение искусства.

Эту метафору исследователи находят особенно действенной и проникающей в суть вещей, ибо она делает любовные переживания связными, то есть придает им смысл[149]. Новой метафоре присущи