Читать книгу - "Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер"

Этот образ кучи чрезвычайно похож на «памятник красному мясу» из пьесы Маяковского 1913 года «Владимир Маяковский. Трагедия», который воздвигается там, «где за святость распяли пророка» [Маяковский 1955–1961:162]. Маркиш заново населяет опустевший рынок изрубленными телами из кучи – нового Ковчега Завета, покрытой грязью телегой со спящими пассажирами и новыми словами. Это заполнение пустоты базируется на памяти о нормальном рыночном пейзаже, где у товаров есть своя цена и где вещи часто ломаются и продаются по частям. Маркиш, показывая фрагментированные объекты, создает абстрактную картину штетла: этот художественный метод роднит его с Элем Лисицким и Казимиром Малевичем[282]. Такая же трансформация происходит и с языком: литургическое повествование смешивается с речью базарных торговцев, и за счет этого возникает кощунственная комбинация торга и молитвы. Здесь можно вновь вспомнить пьесу Маяковского, где «тысячелетний старик» видит в рассказчике «замученный крик», распятый «на кресте из смеха» [Маяковский 1955–1961:156]. Также и голосам из «Кучи» придана грубая телесность: они представляют собой жертвоприношение во славу новой, все еще не окрепшей эпохи.

Сочетание иудаизма и христианства начинается в «Куче» с физического насилия и завершается новым заветом (или «обещанием»). В диалоге, отсылающем к истории о предательстве Христа Иудой, груда мертвых тел выставляется на продажу:

Давай, перекрестись и пересчитай их!

Шекель за голову, шекель за голову,

и сбрасывай их, сбрасывай,

как всегда,

я обещаю их тебе,

я обещаю их тебе!..

Nem, tselem iber zikh un tseyl zey oys!

A shekel fun a kop, a shekel fun a kop,

un shtoys zey, shtoys

vi shtendik op,

ikh bin zey dir menander,

ikh bin zey dir menander!..

[Markish 1922: sec. 3].

Кажется, что рассказчик здесь говорит голосом еврейского торговца, который лишился рассудка из-за внезапного превращения товара в груду мертвых тел. Более того, то, что в качестве валюты упоминаются не украинские деньги, а библейские шекели, переносит эту сделку во вневременное Царство Израилево, где предполагаемым покупателем является Бог (вспомним стихотворение Маркиша 1917 года, в котором были такие строки: «Купи мою голову за грошик»). Еврейский обычай запрещает считать людей по головам, поскольку такой счет по жизненно важным органам приравнивает их к скоту. Также призыв из этого отрывка поэмы пересчитать головы отсылает читателя к истории из Библии, когда царь Давид велел Иоаву провести перепись народа Израиля, и Бог в наказание наслал на евреев моровую язву, погубившую 70 тысяч человек (2 Цар. 24; 1 Пар. 21). Вопрос о том, как правильно вести подсчет людей, является в иудаизме дискуссионным, но обычно считают по второстепенным частям тела, предметам одежды или полушекелям. В «Куче» Маркиша мы видим гротескную пародию на эту систему подсчета: Богу предлагаются головы по шекелю за штуку.

Библейские денежные единицы (шекели), упоминаемые Маркишем в одном ряду с головами, дополнили арсенал поэтических средств, использовавшихся для описания денег. После большевистской революции с деньгами возникла путаница, которая с течением времени становилась только сильней. Перенесемся, например, в Киев, который в мае 1920 года на пять недель захватили поляки. Вот что пишет об обмене советских денег в Киеве после прихода добровольцев летом 1919 г. А. Б. Гольденвейзер:

«Керенки», «украинки» и «Советские» шли совершенно наравне. Фавором пользовались «царские», которые почти не обращались на рынке. «Советские» были даже предпочтительнее, т. к. среди «керенок» и особенно украинских 50-рублевок было много фальшивых и рваных. Перед приходом добровольцев появился лаж (т. е. за них стали давать выше номинала деньгами других типов. – М. В.) на керенки и украинки; курс советских пал. А вскоре после переворота советские деньги были аннулированы особым приказом и большая масса населения, снабженная главным образом этими деньгами, оказалась в весьма тяжелом положении, что вызвало смятение и неудовольство новой властью.

Для посетителей базаров и ярмарок, знакомых с различными языками, на которых велась торговля в XIX веке, сумятица, связанная с постоянно меняющими свою ценность валютами разных правительств, физически олицетворяла хаос, вызванный революцией и Гражданской войной. Непонятно чего стоящие денежные единицы враждующих между собой армий ввергли рынок в коммуникационный кризис, ставший отражением всего того, что происходило в политике.

Низведя сваленные в груду тела до подлежащего продаже на небо мяса, Маркиш заходит в своей десакрализации еще дальше и сравнивает эту кучу с публичным домом. В еврейской литургии Бог часто метафорически называется женихом еврейского народа. Здесь евреев, как проституток, может купить любой бог, какой захочет:

Аллах! Христос! Всемогущий! Кто еще? – Заходи сюда, странник,

заблудившийся пилигрим,

заходите сюда, потерявшие путь, это публичный дом!

От всего мира, от всех земель и небес

царицей над всеми горами, куча, я короную тебя!..

Allah! Kristos! Shaday! Ver nokh? – Aher, farbaygeyer,

farfi rte pilgrimen,

aher, farblondzhete, s’iz a beys-zoyne!

Fun gor der velt, fun erdn un fun himlen,

far malke iber ale berg vel ikh dikh, kupe, kroynen!..

[Markish 1922: sec. 8].

Боги и люди призываются для того, чтобы почтить жертв и осквернить их еще сильнее. Куча, которая уже находится на пересечении вертикальной и горизонтальной осей Маркиша, становится высшей жертвой – альтернативным божеством (или антибожеством), соперничающим со всеми прочими религиями. Подвергнув кучу различным формам осквернения, поэт в итоге распинает ее:

Здесь я защищаю твою распятую голову

от собак, от ворон

и от могилы!..

Ни шага в сторону…

по моим глазам плывут тяжело

черви

и кишки…

Ikh hit do dayn gekreytstn kop

fun hint, fun robn

un bagrobn!..

Keyn trot…

Oyf mayne oygn shvimen shver um

verim

un gederim…

[Markish 1922: sec. 11].

Как и в ранних стихах Маркиша, поэтическое «я», находящееся в центре повествования, здесь застывает во времени. Маркиш делает акцент на использовании аритмичного стиха, подчеркивая его анжамбманами и рифмами слов с ивритскими и немецкими корнями: shver ит (тяжело по) рифмуется с verim (черви) и gederim (кишки). «Плывущие по глазам кишки» являются отсылкой к античной традиции предсказания будущего по внутренностям жертвенных животных и солдат, павших на поле боя. Момент смерти обрастает дополнительными иконографическими смыслами, поскольку представляет собой гротескное распятие восточноевропейского еврейства, осуществляемое христианами: этот мотив, как мы видели, стал тогда популярным в среде