Читать книгу - "Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус"

последних, он примыкает к теории «маленьких дел», как лучшего способа обоснования русской культуры на прочном, практически-осуществимом фундаменте».

Характеристику эту можно признать справедливой в первом приближении; более полная картина взглядов Сементковского, как она выражена в двух его очерках-обзорах, содержит ряд не отмеченных здесь аспектов и лейтмотивов.

Сементковский с самого начала заявляет, что его занимает не столько скрупулезное перечисление фактов и цифр, сколько проникновение в их дух и смысл; выявление того, как, в каком направлении и в силу каких причин движется жизнь. «Последние два десятилетия XIX века ознаменовались, по общему мнению, в России приостановкою в деле освобождения личности…» (151)[223], – констатирует очеркист. Но он отнюдь не удручен этим обстоятельством. Взамен, говорит он, перед обществом открылась другая заманчивая перспектива: реально перестраивать и обустраивать жизнь на тех самых началах, на которых Европа уже давно и успешно перестроилась, достигнув высокого уровня благосостояния. И если о чем-то все-таки остается сожалеть, так это о том, что «когда в 60-е годы открылось широкое поприще для применения духа предприимчивости, дух этот проявили иностранцы, инородцы, некоторые элементы, вышедшие из крестьянской среды» (155) – и мало кто еще.

В том, что российские реформы 60-х-90-х годов XIX века не дали ожидаемых экономических плодов, что процесс капиталистического хозяйствования либо не пошел, либо пошел в «диких», нецивилизованных формах, повинна прежде всего, считает очеркист, интеллигенция. «…Русская интеллигенция… признает… труд чиновника вообще, представителя либеральных профессий, затем, в деревне, – врача и народного учителя… Все виды производительного труда в тесном значении этого слова: сельское хозяйство, торговля, промышленность, ремесла, – все это не соблазняет интеллигенцию…» (207).

Пожалуй, Сементковский здесь несколько поступается истиной, умалчивая о достаточно многочисленной категории земских деятелей – агрономов, землеустроителей, статистиков и т. п.; но во многом его упрек был справедлив. «Не для… будничной, тяжелой работы подготовляла себя интеллигенция. Она, как и главная ее составная часть, помещики, стремилась в города, на службу, на места, щедро оплачиваемые, для того, чтобы в часы досуга дилетантствовать на поприще науки, литературы, искусства, и заниматься политикою в духе освобождения личности. Один вид освобождения личности ей был совершенно чужд: освобождение личности от мрака хозяйственного (предпринимательского. – В. К.) и всякого иного невежества» (152–154).

Определила ли вообще интеллигенция свое место в созидании нового общества и его экономики? Постановка вопроса, предложенная Сементковским, представляется вполне логичной и правомерной. (Кстати, невольно возникают ассоциации, так или иначе связанные с современным этапом истории России).

Сементковский заранее отводил возможные упреки в узком, плоском утилитаризме его позиции. И в самом деле, он был озабочен не просто увеличением числа интеллигентных практиков, в частности, в деревне, а гораздо большим. Эти люди должны были внедрить цивилизованные формы хозяйствования, предотвратив или заменив ими «дикие». «Где были те интеллигентные люди, – с досадой спрашивал он, – которые в деревне могли бы работать вместе с крестьянином для того, чтобы предотвратить окончательное истощение почвы, хищническое хозяйство, проживание миром мирских денег, захват всего влияния кулаками?» (152). Образованные практики должны были стать, так сказать, советниками и помещика-предпринимателя, и крестьянина-хозяина; помимо знаний они должны были иметь высокую альтруистическую, гражданскую мотивацию.

В свете сказанного за «непрактичных», «уклоняющихся» интеллигентов из очерков Сементковского стоило бы и заступиться, кое в чем понять и оправдать их. Сверхличные цели предпринимательской деятельности часто и легко декларируются, но намного труднее просматриваются в реальной практике «деловых людей». Не это ли побуждало многих русских интеллигентов предпочитать коммерции какую-нибудь административную или просветительскую деятельность на службе у государства (что особенно раздражало Сементковского)? Может быть, на «казенном», государственном поприще лучше или хоть как-то проступают те самые «сверхличные цели», без которых самая выгодная, прибыльная деятельность утрачивает для русского интеллигента всякую привлекательность?

И все же в конце XIX века, считает очеркист, произошел решительный поворот от «освободительных» теорий к созидательной предпринимательской деятельности. В самой жизни «герои дела» все активнее теснят «героев слова». За первыми будущее, весь грядущий век, а вторые на их фоне будут все более выглядеть «белыми воронами».

А что же – литература? В ней за последние два десятилетия XIX века, пишет редактор «Нивы», фактически совершился аналогичный поворот: от одностороннего критицизма к всемерному содействию процессам созидания новой жизни и нового человека. К делу строительства нового общества. Пусть и не столь свободного, как на Западе. Сементковский не только фиксирует указанный поворот. Глубоко сочувствуя ему, он стремится его закрепить, усилить и обосновать теоретически – несмотря на всю свою нелюбовь к теориям. Тем самым он вступает в область теории и истории литературы, а также эстетики, своеобразно им трактуемой.

Исходным пунктом как для Сементковского-социолога, так и для Сементковского-эстетика являются «идеи 60-х годов», т. е. воззрения революционно-демократические и народнические, оплодотворившие собой некогда взлет и творческую мощь великого русского реализма. Однако, вроде бы и следуя принципам этой демократической эстетики, редактор «Нивы» активно приспосабливает их к своим специфическим задачам и целям.

Одним из центральных принципов революционно-демократической эстетики была неразрывная связь литературы, искусства и общества. Отсюда вытекал пафос общественного сужения средствами искусства, гражданственность последнего. С этим было связано особое внимание к идейному содержанию художественных произведений. – Все перечисленное присутствует и в эстетической концепции Сементковского, однако некоторые акценты заметно смещены. Тезис об общественной ценности эстетических и художественных явлений сведен им к простой пользе, трансформируясь в заурядный утилитаризм. Служение Родине, обществу и народу отождествляется со служением «власть предержащим» – государству и правительству. Согласно Сементковскому, «законодатель» (в данном случае правительство самодержавной России) и русская литература «стремятся в сущности к одной цели, бьют, так сказать, в одну точку» (159).

Известно, сколь важную роль в эстетике революционного демократизма и народничества играла познавательная функция искусства. Отсюда следовала приверженность методу художественного реализма, с его широчайшими познавательными потенциями и исключительной силой воздействия. – Сементковский многое повторяет за своими предшественниками «буква в букву». «… Если литература является отражением жизни, – пишет он: – а в этом конечно и современной литературе отказать нельзя, то…» (208) и т. д. В его лексиконе постоянно присутствуют такие привычные формулы эстетики 60-х годов, как «познание жизни в художественных образах», «анализ», «впечатляющие картины русской жизни», «оценка изображенных характеров и событий», «суд» над ними и вынесенный им писательский «приговор». Как-то незаметно, однако, выходит, что литература и искусство, собственно, и существуют лишь для того, чтобы образно исследовать, познать и оценить именно сегодняшнюю, текущую жизнь, – а далее, на основе полученного знания, общество должно принять соответствующие решения и практически преобразовать несовершенную действительность. Усилиями русских писателей конца XIX века создана, считает Сементковский, «картина русской жизни… настолько полная и правдивая, что она может быть положена в основу