Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

применимо и к «Кулику», и ко многим другим стихотворениям Бродского. Автора «Кулика» роднит с Мандельштамом и установка на энигматичность текста, который поддается дешифровке лишь при знании биографии и других стихотворений авторов – в том числе более поздних, в которых оказывается спрятан семантический ключ. Другой пример – авангардистская лирика Пастернака. По-видимому, наиболее близким «Кулику» стихотворением Пастернака (в том числе и тематически – «политически») окажется «Когда смертельный треск сосны скрипучей…»[476].

Такая поэтика, исходящая из креативной роли языка, творящего ассоциативный, чисто словесный мир посредством коннотативной активности в лексике, и имеющая во многом метатекстовую природу, глубоко не случайна для Бродского, она во многом соответствует его эстетическим идеям и представлениям о природе слова.

Басня «Ворона и Лисица» и стихотворение Иосифа Бродского «Развивая Крылова»[477]

Аллюзии на знаменитую крыловскую басню содержатся в нескольких стихотворениях Бродского. Самый интересный в этом отношении поэтический текст – «Развивая Крылова» (1964): несмотря на отсылку к имени автора басни в заглавии, точную цитату «каркнула во все воронье горло» и варьирование ряда мотивов (вороны, сидящие высоко над землей, вороний крик как реакция на слова или действия другого), семантическая соотнесенность с «Вороной и Лисицей» затемнена, а стихотворение в целом выглядит довольно загадочным. Насколько мне известно, стихотворение это ни разу не было объектом целостной интерпретации. Попробуем истолковать его.

Развивая Крылова

М. Б.

Одна ворона (их была гурьба,

но вечер их в ольшанник перепрятал)

облюбовала маковку столба,

другая – белоснежный изолятор.

Друг другу, так сказать, насупротив

(как требуют инструкций незабудки),

контроль над телефоном учредив

в глуши, не помышляющей о бунте,

они расположились над крыльцом,

возвысясь над околицей белесой,

над сосланным в изгнание певцом,

над спутницей его длинноволосой.

А те, в обнимку, думая свое,

прижавшись, чтобы каждый обогрелся,

стоят внизу. Она – на острие,

а он – на изолятор загляделся.

Одно обоим чудится во мгле,

хоть (позабыв про сажу и про копоть)

она – все об уколе, об игле…

А он – об «изоляции», должно быть.

(Какой-то непонятный перебор,

какое-то подобие аврала:

ведь если изолирует фарфор,

зачем его ворона оседлала?)

И все, что будет, зная назубок

(прослывший знатоком былого тонким),

он высвободил локоть, и хлопок

ударил по вороньим перепонкам.

Та, первая, замешкавшись, глаза

зажмурила и крылья распростерла.

Вторая же – взвилась под небеса

и каркнула во все воронье горло,

приказывая издали и впредь

фарфоровому шарику (над нами)

помалкивать и взапуски белеть

с забредшими в болото валунами.

17 мая 1964 (II; 27)

В черновой тетради поэт сделал приписку к тексту: «Это своего рода памятник Ивану Андреевичу Крылову», добавив: «На место литературоведов можно пригласить детективов. Но главное – можно не приглашать! От 17 августа 1964г.»[478]. Эти пояснения указывают на энигматичность текста, впрочем с долей иронии: «детективов»-интерпретаторов «можно пригласить», а можно и «не приглашать».

Истолкование стоит начать не с литературного, а с автобиографического подтекста. Стихотворение посвящено М. Б.– Марианне (Марине) Басмановой, возлюбленной автора. Написано оно в период пребывания Бродского в ссылке в деревне Норенской, Басманова приехала к Бродскому в Норенскую 22 апреля 1964г., а уехала в начале мая[479]. Стихотворение написано как воспоминание о совсем недавнем свидании, поданные в его тексте отстраненно «он» и «она» соответствуют самому поэту и Марианне Басмановой.

В тексте отчетливо прослеживаются два семантических плана: эротический и политический. Острие столба, игла, о которой думает героиня, наделены фаллической символикой, а укол может быть в этом контексте понят как метафора коитуса. «Изоляция», о которой размышляет ее возлюбленный, может означать соитие, изолятор – приобретать коннотации с женским половым органом. Такое истолкование – не проявление извращенной фантазии интерпретатора: оно соответствует установке на метафоризацию сексуальных отношений, характерную для поэзии Бродского[480]. Что же в таком случае означает «позабыв про сажу и про копоть»? По-видимому, одно из значений этой метафоры – любовная страсть как испепеляющий огонь (в узко сексуальном значении, может быть, акт как трение – «добывание огня»). В психологическом аспекте это аллюзия на возможную катастрофу любви двух персонажей, сажа и копоть ассоциативно отсылают к цвету вороньего оперения, а ворона – птица, предвещающая горе. Одной из коннотаций «изоляции» может быть ‘расставание с возлюбленной, одиночество’.

Еще более очевиден подтекст политический. Ворона, распластавшая крылья, соотносится с блоковской метафорой из поэмы «Возмездие»: «Победоносцев над Россией / Простер совиные крыла»[481]. Строки «контроль над телефоном учредив, / в глуши, не помышляющей о бунте» отсылают к известному приказу большевистского вождя овладеть телефоном, почтой и телеграфом[482]. «Изоляция» в этом контексте прочитывается, во-первых, как контроль над информацией, который как бы осуществляют вороны, взгромоздившиеся на телефонный столб и, во-вторых, как ссылка и возможное будущее тюремное заключение автобиографического героя.

Семантика образов ворон, несомненно, двойственная. В поэзии Бродского, с одной стороны, ворона и ворон ассоциируются с негативным началом, с насилием и контролем, осуществляемым властью или с ее абсолютным приятием и поддержкой, а также с советским милитаризмом:

Только ворона не принимает снега,

и вы слышите, как кричит ворона

картавым голосом патриота.

(«Эклога 4-я (зимняя)», 1980 [III; 200])

Ветер свищет. Выпь кричит.

Дятел ворону стучит.

(«Представление», 1986 [III; 298])

В Министерстве Обороны громко каркают вороны.

(там же [III; 299])

Такие негативные коннотации поддерживаются употреблением омонима «ворон» («воронок»): «подкатывали вороны к сыскной» («Зофья (поэма)», 1962 [I; 157]), «карканье воронка» («Черные города…», 1962–1963 [I; 225]).

Зловещая семантика традиционна для ворон в мировой культуре, присуща она этим птицам и в поэзии Бродского. Ворона – предвестница беды (двойного убийства) в стихотворении «Холмы»:

Руками обняв колени,

смотрели они в облака.

Внизу у кино калеки

ждали грузовика.

Мерцала на склоне банка

возле кустов кирпича.

Над розовым шпилем банка

ворона вилась, крича.

(I; 213)

Здесь же сказано: «Смерть – это крик вороний, / черный» (I; 216). По характеристике В. Сонькина, в этом стихотворении «вороны – спутницы смерти»