Читать книгу - "Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр"

поперек не дает разуму, стремящемуся объять целое, никакой опоры, он теряется в бесконечном. Поскольку единственная задача связующих явления нитей – обнаружение скрытых взаимосвязей, они протягиваются довольно беспорядочно и произвольно, несистематичность становится для них системой, совершенно неважно, куда, определяя их и увязывая, ты попадешь, если вообще куда-нибудь попадешь. Это полотно соткано без плана, без четкого замысла, скорее у него лишь одна задача – существовать и своим существованием доказывать связанность всех вещей. Свободно и легко оно простирается вширь и вглубь и рождает представление о мире, от которого исходит странное мерцание, как от озаренного солнцем ландшафта, где все четкие контуры предметов размыты и весь он – лишь колыхание дрожащего света, скрывающего отдельные предметы. Это мерцание у Зиммеля создается во многом за счет того, что он постоянно прерывает ход своей мысли, дабы в самых различных сферах выявить аналогии только что выделенному свойству. В результате таких экскурсов у нас возникает чувство, что все элементы многообразного тесно сплетены меж собой. Мы ощущаем, что всякое явление отражает другое, варьируя основную мелодию, звучащую и еще во многих местах.

Хотя Зиммель, как я показал, связывает феномены между собой разными способами, почти всем связям, которые он прокладывает между бесчисленными точками многообразия, присуща определенная направленность. В предисловии к своему «Рембрандту» философ говорит, что видит основную задачу философии в том, «чтобы от каждого непосредственно единичного, просто данного опускать лот в пласт последних духовных значимостей». Можно предположить, что в своем блуждании по тотальности Зиммель либо вовсе остановится на области единичных вещей, скрупулезно устанавливая их взаимосвязи, либо останется в сфере идей, оставляя в стороне предметы, на какие они указывают. Первый вариант – метод эмпирика, который удовлетворяется раскрытием взаимосвязей между фактами и вообще не стремится наделить их смыслом. Второй – метод чистого метафизика, который хотя и приближается к пониманию абсолюта, но не находит обратной дороги к полноте действительности и, возможно, сумел охватить мыслью целостность мира только благодаря тому, что отказался от изучения разнообразнейших отдельных феноменов. Зиммель, напротив, – прирожденный посредник между явлением и идеями. От внешней стороны вещей он повсюду с помощью сети связей меж аналогиями и сущностным единством проникает к их духовным основам и показывает, что всякая внешняя поверхность носит символический характер, что она есть воплощение и проявление этих духовных сил и сущностей. Самое незначительное событие указывает в недра души, каждому событию с какой-то точки зрения можно придать важный смысл. Свет, идущий у Зиммеля изнутри, заставляет события вспыхивать так, как вспыхивают ткани и драгоценности на иных картинах Рембрандта. Вся грубость и убожество внешней стороны мира уходят; она словно внезапно стала прозрачной как стекло, и можно заглянуть и в нее, и за нее, увидеть обычно скрытые пласты бытия, чьим проявлением и одновременно оболочкой она и служит.

Смысловым единством, в котором Зиммель отказывает миру, он наделяет индивидов. Он выхватывает их из взаимосвязей многообразного и противопоставляет ему как замкнутые в себе тотальности, созданные и существующие по своим собственным законам. В исследовании микрокосмоса отдельного человека он использует метод, обратный тому, каким исследует макрокосмос. Первый он как бы цепляет лучом прожектора, второй охватывает сущностной формулой. Невзирая на это, способ, каким философ описывает индивидуальность, полностью согласуется со способом, каким он вскрывает внутренние взаимосвязи какой-нибудь из групп многообразий, образующих смысловое единство. Так, он пытается отыскать, например, общую основу для объяснения многих явлений и манер поведения, подпадающих под понятие моды; человек как социальное явление и человек как духовная тотальность – они для него индивидуальности, чью сущность нужно познать, чтобы найти единый смысл, одинаково подходящий всем их проявлениям. Однако Зиммель полностью отделяет индивидуальность человека от мирового целого, тогда как остальные индивидуальные комплексы рассматривает именно с точки зрения их включенности в это целое. Также и в отношении образа отдельного человека находит применение главный принцип философа, утверждающий, что всё связано со всем. Поступки, чувства и мысли человека неразрывно связаны, и, чтобы определить причину их связанности, необходимо, очевидно, выявить исходную сущность, чьим выражением они являются. В целом ряде работ Зиммеля, как уже упомянуто, объектами исследования оказываются крупные личности; таковы его «Кант», «Шопенгауэр и Ницше», «Гёте», «Рембрандт». В них он по понятным причинам не приводит фактов биографий этих людей, не дает почти никаких объективных или критических оценок их достижениям. Скорее его привлекает возможность сформулировать интуитивное переживание духовной сути соответствующих фигур, а затем показать, как увиденная им суть воплощается и не может не воплощаться в различных проявлениях этих личностей. Ему хочется раскрыть внутреннее бытие индивидуальности, раскрыть ее сущностное зерно, на которое сам индивид (по причинам, которые здесь останутся неназванными) взглянуть не может.

В каком объеме человек как явление оформляется в образ и опознается как единство, зависит от характера человека и от позиции, какую занимают по отношению к нему. Можно уделить основное внимание его произведениям или выделить из них только присущие ему идеи, можно проникнуть в суть прожитой им жизни и т. д. Прежде всего от самого человека зависит, что именно мы воспринимаем как его индивидуальность. Есть два типа творческих личностей, которые по-разному проявляют свою духовную сущность. У одних она словно полностью переходит в произведение. Можно ничего не знать об их реальной жизни и всё-таки получить представление о смысле их существования из их творчества, которое, отделившись от реальности бытия его создателя, сохраняется как самостоятельное образование. Духовно значимое в человеке объективируется здесь без остатка, отделяется от персоны, чтобы перетечь в творение, где оно хранится как в кристалле. Гений другого типа, напротив, выражает себя не только в творчестве, но и во всем совокупном развитии этой личности, воплощается в тотальности ее конкретного бытия. Творениями таких людей далеко не исчерпывается их значение, и, чтобы отыскать его и постичь, потребуется скорее изучение всех их жизненных проявлений. Какие сущностные черты и проявления человека складываются в индивидуальное единство, разумеется, настолько же обусловлено и духовной позицией того, кто стремится этого человека узнать. В зависимости от характера его внутренних установок, он обращает свое главное внимание то на одну, то на другую сторону исследуемого индивидуального многообразия; одни стороны объекта наблюдения выходят на передний план, другие возникают лишь в сокращении, обрезаются или вообще исчезают. Каждый феномен, будь то вещь или индивид, в эпоху отчуждения смысла бесконечно многозначен, и представление, которое о нем складывается, есть равнодействующая его собственной сущности и сущности наблюдателя.

Почти все фигуры, к которым Зиммель обращался на протяжении своего философского развития, трактовались как индивидуальности, чья сущность познается в творчестве. Идет