Читать книгу - "Правила Константинопольского синода 1276 года - Мария Владимировна Корогодина"

священнических одеяний и элементов литургии. Наибольшее распространение получила статья под названием «Толк апостольской соборней церкви», представлявшая собой древнерусскую компиляцию, впервые вошедшую в Кормчие в последней трети XIII в. [Афанасьева, 2012, с. 147–150]. В толковых византийских и древнерусских текстах церковная утварь уподобляется Господу, Богородице, ангелам и избранникам Божьим, появляющимся на страницах Священного Писания, частям их тела или предметам, которые играли ключевую роль в библейских событиях. Такое восприятие обусловило трепетное отношение к церковным сосудам, и прикосновение к ним считалось равнозначным прикосновению к божественным силам.

Наиболее раннее упоминание соответствующих запретов находится в постановлениях Владимирского собора 1273 г., который определил, что к освященным сосудам могли прикасаться только рукоположенные клирики, начиная с дьякона: «Дьяк, аже освящен будет, да не прикасаеться к съсудом освященым, ни святаго кандила никакоже да не дьрзнет принести, разве аще не дьякон или поп, ни самому тому великому подьякоу» [РИБ, т. 6, стб. 99].

Ярким свидетельством того, что соприкосновение со священными предметами означало передачу сакральных свойств, являются исповедные вопросники. С XIV в. – времени появления исповедных текстов – часто встречается вопрос об использовании в колдовских целях «очей» (мелких украшений), щепок, мха и даже паутины, соприкасавшихся с иконами или крестом [Корогодина, 2006a, с. 221–222].

Очевидно, представление о том, что священный предмет оставляет отпечаток святости на всем, что с ним соприкасалось, было свойственно византийскому христианству не в меньшей степени, чем древнерусскому. Этим объясняется то, что Константинопольский синод запретил использовать или выбрасывать вместе с мусором инструменты, которыми производилась починка обветшавшей церковной утвари. Подобно другим святыням, которые не могли более служить: осыпавшимся иконным доскам, пролитым Дарам, испорченным просфорам и проч., инструменты должны были быть похоронены в чистом месте, где их никто не смог бы достать, – в море или реке.

Древнерусский перевод имеет существенные отличия от греческого оригинала. Во-первых, в переводе появляется требование, которого нет в греческом тексте, выкупить инструменты у мастера до начала работ: «да купить прѣжде у мастера орудиа въся» – немаловажное уточнение, без которого вряд ли было бы возможно найти ремесленника, согласившегося расстаться с инструментами.

Во-вторых, перевод существенно сокращен в сравнении с греческим текстом. В нем отсутствует ряд подробностей: описание того, как инструменты складывают в мешок и завязывают его, упоминание моря или большой реки, описание находки выброшенных инструментов. Как и во многих других случаях, смысл постановления в целом передан верно, но древнерусский текст скорее представляет собой краткий пересказ, чем перевод греческого правила.

Постановление сохранилось только в двух русских редакциях правил: в старшей Кирилло-Белозерской и близкой к ней Архангельской. В последней находим несколько лексических замен: орудия → снасть, делают → скуют, которые присутствуют также в «русифицированных» списках Кирилло-Белозерской редакции[159]. Слово «снасть» неизвестно в текстах до XIV в.: наиболее ранними примерами его употребления является «Хожение Игнатия Смольнянина в Царьград» (конец XIV в.) [Турилов, Федорова, 2009] и изучаемая статья из правил Константинопольского синода; в дальнейшем слово «снасть» получило широкое распространение в XVI–XVII вв. [Срезневский, Материалы, т. 3, с. 452–453; СлРЯ XI–XVII вв., вып. 25, с. 246]. Можно предположить, что редактор заменил более раннее слово «орудия», обладавшее слишком широким спектром значений, неологизмом «снасть»; аналогичной замене более конкретным термином подверглось слово «делают». Эти наблюдения позволяют датировать «русификацию» правил Константинопольского синода концом XIV в. или, самое раннее, последней третью столетия.

Непереведенная статья

«Επὶ τούτοις ἀνέφερε καὶ ὅτι εἰσέρχονται εἰς τὴν ἐνορίαν αὐτοῦ ἐκ διαφόρων ἐπαρχιῶν ἄνθρωποι, πλὴν ἐκ μιᾶς ἐκάστης ὀλίγοι, ἀπὸ τῆς Ἀλανίας, τῆς Ζηκχίας καὶ τῶν ἑτέρων τῶν περὶ αὐτὰς χωρῶν, καὶ θέλουσιν οἱ ἀρχιερεῖς τῶν χωρῶν, ἐξ ὧν εἰσὶν οἱ εἰς τὴν ἐνορίαν αὐτοῦ εἰσερχόμενοι ἄνθρωποι, εἰσέρχεσθαι ἐν τῇ ἐνορίᾳ· τοῦτο διὰ τοὺς τοιούτους ἀνθρώπους, τοὺς ἐκ τῶν ἐνοριῶν αὐτῶν. Διέγνω γοῦν καὶ ἐπὶ τούτῳ ἡ μετριότης ἡμῶν μετὰ τῶν περὶ αὐτὴν ἱερωτάτων ἀρχιερέων, ὡς ἂν ἐπεὶ οὐ πολὺ πλῆθος, ἀλλ’ ὀλίγοι τινὲς ἐκ μιᾶς ἑκάστης τῶν εἰρημένων χωρῶν ἀπέρχονται καὶ κατοικοῦσιν ἐν τῷ τόπῳ τῆς ἐνορίας τοῦ Σαράη, ἔχῃ οὗτος τὴν πνευματικὴν ἐξουσίαν ἐπὶ τούτοις, καὶ ἀρχιερατικῶς κυβερνᾷ καὶ διεξάγῃ αὐτούς· οἱ δὲ ἀρχιερεῖς τῶν χωρῶν, ἀφ’ ὧν ἐξῆλθον οἱ τοιοῦτοι, ἀπέχωσιν ἀπ’ αὐτῶν, ὡς ἐν τῇ ἐνορίᾳ οἰκιζομένων τοῦ διαληφθέντος θεοφιλεστάτου ἐπισκόπου τοῦ Σαράη»[160].

Последняя 15-я статья греческого текста осталась непереведенной. Между тем именно она описывала то, что непосредственно касалось епископа Феогноста и его епархии. Только в этом вопросе упомянуты ближайшие соседи русских земель. Можно полагать, что если все предшествующие вопросы были подготовлены совместно собором епископов и касались в целом Киевской митрополии, то последний вопрос епископ Феогност задал от себя, воспользовавшись участием в Константинопольском синоде для решения волновавших его проблем. В пользу этого предположения говорит сам текст, поскольку статья открывается словами «Помимо этого он сообщил…» («Επὶ τούτοις ἀνέφερε…»).

На суд Константинопольского синода епископ Феогност вынес вопрос о беженцах из Алании, Зихии и «из других» епархий, пытавшихся найти спасение в землях Сарайского епископа в неспокойное время. Аланы и зихи обитали в северо-кавказском регионе и на Крымском полуострове и в XIII в. оказались под властью Золотой Орды [Кузнецов, 1992, с. 138–139; Малахов, 1992, с. 149–179; Preiser-Kapeller, 2008, S. 17–18, 484]. Как и окрестные земли, Сарайская епархия полностью находилась под Ордой, и само сердце епископии – Сарай – было центром Золотой Орды, терпящей православную церковь, пока это не противоречило интересам хана. Именно по этой причине, вероятно, в центральных ордынских землях было спокойнее, чем на окраинах, где то и дело вспыхивали усобицы. Переход беженцев, искавших убежища, в соседнюю епархию напрямую был связан с вопросом о дальнейшем административном церковном подчинении. Епископы близлежащих епархий (которые и сами находились в крайней нужде) стремились сохранить власть над своими прихожанами и являлись в Сарайскую епархию вслед за беженцами, возможно, желая получить от них доход. Этот казус был изложен Феогностом на Константинопольском синоде и решен к полному удовлетворению Сарайского епископа, которому безраздельно передавалось церковное управление переселенцами в ущерб архиереям окрестных епархий. Упор при этом делался на единичность случаев перехода из одной епархии в другую; очевидно, при массовом исходе, охватывавшем и мирян и духовенство, следовало бы говорить о перемещении тела церкви и иначе решать вопрос.

Упоминание Алании и Зихии ясно указывает, что ко времени Константинопольского синода епископа Феогноста тревожила прежде всего судьба южных соседей-христиан Сарайской епархии. Алания и Зихия были подчинены Константинопольскому патриархату [Darrouzès, 1981; Малахов, 1992, с. 157][161], поэтому решение относительно них было наиболее легитимным. Иерархи этих епархий не могли оспорить решение, поскольку напрямую подчинялись Константинопольскому