Читать книгу - "Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко"

занимать действительное место в истории (назад), мире (наружу), обществе (внутрь) и призвании (вперед). Поэтому в речи человек, по сути, обретает какую-либо социальную роль: становится лидером, говоря «Подойди!»; становится ученым-наблюдателем, говоря «Он идет»; становится историком, говоря «Он пришел»; становится поэтом, говоря «Пусть войдет». «Здесь» он говорит в направлении из внутреннего пространства во внешний мир и в направлении из мира, что находится снаружи. А «теперь» он говорит в промежутке между началом времен и их концом. Человек в ответе за действительность, которая как целое всегда устремлена назад, вперед, внутрь и вовне. Отсюда – четыре изначальных подхода к действительности и четыре различных целостных состояния говорящего. Для иллюстрации этого положения вещей Розеншток-Хюсси приводит следующие стихотворные строки:

Как «оно», так и «я» человек превышает.

«Я» беспредельно, «Оно» – «почему?» вопрошает.

«Вы» изменяет меня в твое «ты»,

и хором все вместе поем их мы.

В лингвистике принято выделять времена, наклонения, местоимения и склонения. Лингвистика предлагает следующий формальный ряд: я люблю, ты любишь, он, она, оно любит, мы любим, вы любите, они любят. Однако необходимо увидеть более глубинную координацию наклонений, времен и лиц. Некоторые местоимения являются непосредственной принадлежностью определенных форм, а производные формы их последующей имитацией. Повелительное наклонение «думай» представляет собой исходную и непрерывную форму. Форма «мы будем думать» – уже искусственное образование, равно как и «они будут думать». Дело в том, что повелительное наклонение теснее связано с Вы и Ты, чем изъявительное наклонение или причастные формы. Можно утверждать, что не будь повелительного наклонения, не было бы Ты. С другой стороны, Я – специфическая принадлежность желательного и сослагательного наклонений, а Оно (но не Он) – это изначальная форма изъявительного наклонения.

Иными словами, утверждает Розеншток-Хюсси, грамматика, продуманная до своих действительных оснований, не может пройти мимо того факта, что три формы глагола соотносятся с тремя формами личности. Мы, должно быть, принадлежит причастным формам совершенного вида. Вместе с тем люди, которые прожили жизнь вместе, связаны общностью переживаний, все те, кто может сказать друг другу Мы, в своем кругу являются объектами и субъектами не в большей мере, чем человек, к которому по имени обращено требование. Их тоже надо отметить в качестве явления иного порядка, поскольку они преобразованы общностью прошлого. Розеншток-Хюсси в этом случае предлагает говорить не о субъектах и объектах, а о проектах там, где имело место повелительное обращение к человеку как к Ты, и о траектах в отношении общности, возникшей между людьми и воплощенной в причастных формах Мы. Все «мы» – это все те, кто переживали совместное отчаяние и веру, успех и неудачу, все те, кто трактировался в этом пути. Мы – это понятие, утверждающее общность опыта. На языке грамматики можно выразиться так: всякий индивид или группа людей может сохранять способность свободного перехода от «субъективного» Я к «объективному» Оно, а далее от «воспринимающего» Ты к «помнящему» Мы.

Заметим, что Мы не только «помнящее», но и «любящее» и «действующее». «Мы» обнаруживается везде, где есть способность иметь и разделять совместный опыт. И это Мы объемлет не только людей, но любое «физическое тело». В самом деле, желая указать физическую вещь, зачастую обращаются за такими примерами, как дом, стол, дерево, цветок и т. п. Но все они так или иначе вовлечены в цикл человеческих взаимодействий и являются тем самым «фактами» тех или иных типов «совмещения».

Возьмем, к примеру, цветок. Это физическая данность, но вместе с тем и знак в отношениях людей, а именно знак, например, поклонения отдельного мужчины конкретной женщине. Одновременно с этим цветок есть символ, поскольку воочию, то есть телесно, представляет то существо, которому он преподносится. «Символ» по-гречески значит «сброшенное вместе», а стало быть, данная номинация скрывает то обстоятельство, что цветок совмещает в себе телесно и мужчину, представленного в его родовой функции, ибо цветок воплощает собой фаллос. Таким образом, цветок есть во-площение мужского и женского «совмещения». Но мужчина и женщина – это всегда конкретные Иван да Марья, всегда реальные Я и Ты, Он и Она, а стало быть, Мы и Они. Эти Я и Ты, Он и Она, будучи агентами социального действия, находятся в серии самых различных типов социальных совмещений. Но можно ли происхождение Ты выводить исключительно из повелительного наклонения, из повелительного обращения к Другому, как это делает Розеншток-Хюсси?

Ведь Ты – это то, что ближайшим образом организует мое Я из того, что находится тут, то, что находится вот, рядом, подле, в поле прикосновения и очевидности. Я как нечто индивидуальное объято теплом присутствия Ты, и эта теплота Ты возникает из первичных отношений любви. «Ты мой любимый… Ты моя любимая» – звучит как указание на тут-конкретность, которая меня притягивает к себе. В любви некто как бы вливается в меня, его может и не быть рядом со мною, но он тут, во мне, я не хочу, но захвачен им и думаю о нем. И Он уже не Он, а Ты, поскольку тут во мне. Я и Ты не различаются принадлежностью к какому-либо роду, но как только мы их начинаем различать в качестве Он и Она, так объявляется мужское и женское различие. Одновременно с этим появляется прецедент абстрактной отвлеченности и социальной дистанции. В русской культуре преобладает не индивидуализм, говорящий от Я, и не объективизм, ссылающийся на Он или Оно, а опыт совместного способа существования, говорящий от Мы. Какой же тип взаимодействия в русской культуре стоит за рассматриваемыми местоимениями? Вопрос, который нас будет занимать в следующем параграфе.

4.5. Диалог и диаграмма взаимодействия

Диалогичность русской культуры обусловлена своеобразием существующей в ней фундаментальной структуры «свой – чужой (другой)», которая отчетливо нашла выражение в смысловой двоякости слова «слово», объединяющего в себе сразу значения «говорить» и «слушать». В понимании отношения «свой – чужой» мы будем исходить из позиции Э. Бенвениста, представленной в очерке «Свободный человек», составляющем пару и противопоставление к очерку «Раб» – «чужой» в его книге «Словарь индоевропейских социальных терминов»[134]. Французский исследователь на материале анализа индоевропейских слов пришел к заключению о том, что понятие «свой» первоначально являлось осознанием кровного родства некоторой группы людей (рода, клана), в пределах которой человек одновременно осознает себя «свободным от рождения, свободным по рождению» и противопоставляет себя «другим» – «чужим, врагам, рабам». Таким образом, понятия «свой» и «свободный человек» исконно связаны. Это обстоятельство прямо отражается и в связи соответствующих корней в русском языке. Бенвенист отмечает: «Обнажаются социальные истоки понятия