Читать книгу - "Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин"

Для меня загадка, почему Тиняков, свое крестьянское происхождение вспоминавший в 1915–1916-м всё чаще, не попытался прибиться к кружку Клюева. Никто в «Земщине» из новокрестьянских поэтов не печатался, но о симпатии если не к царю, то к царской семье по крайней мере Клюева было широко известно. А Клюев со товарищи стремительно набирали силу, буквально наглели. Сначала Клюев в прямом смысле ставит ультиматум полковнику Ломану, лицу, особо приближенному к императорской семье:

На желание же Ваше издать книгу наших стихов, в которых бы были отражены близкие Вам настроения, запечатлены любимые Вами Феодоровский собор, лик царя и аромат храмины государевой, – я отвечу словами древлей рукописи: «Мужие книжны, писцы, золотари заповедь и часть с духовными считали своим великим грехом, что приемлют от царей и архиереев и да посаждаются на седалищах и на вечерях близ святителей с честными людьми». Так смотрела древняя церковь и власть на своих художников. В такой атмосфере складывалось как самое художество, так и отношение к нему.

Дайте нам эту атмосферу, и Вы узрите чудо…[57]

Затем, после свержения самодержавия…

Вот какими вспоминал новокрестьянских поэтов Рюрик Ивнев[58], ставший вскоре соратником Есенина по имажинизму:

Это было недели через две после февральской революции. Был снежный и ветреный день. Вдали от центра города, на углу двух пересекающихся улиц, я неожиданно встретил Есенина с тремя, как они себя именовали, «крестьянскими поэтами»: Николаем Клюевым, Петром Орешиным и Сергеем Клычковым. Они шли вразвалку и, несмотря на густо валивший снег, в пальто нараспашку, в каком-то особенном возбуждении, размахивая руками, похожие на возвращающихся с гулянки деревенских парней.

Сначала я думал, они пьяны, но после первых же слов убедился, что возбуждение это носит иной характер. Первым ко мне подошел Орешин. Лицо его было темным и злобным. Я его никогда таким не видел.

– Что, не нравится тебе, что ли?

Клюев, с которым у нас были дружеские отношения, добавил:

– Наше времечко пришло.

Не понимая, в чем дело, я взглянул на Есенина, стоявшего в стороне. Он подошел и стал около меня. Глаза его щурились и улыбались. Однако он не останавливал ни Клюева, ни Орешина, ни злобно одобрявшего их нападки Клычкова. Он только незаметно для них просунул свою руку в карман моей шубы и крепко сжал мои пальцы, продолжая хитро улыбаться.

Мы простояли несколько секунд, потоптавшись на месте, и молча разошлись в разные стороны.

Автор книги «Сергей Есенин. Роман с Петроградом» Вадим Баранов[59] замечает, что вместо Орешина скорее всего был Пимен Карпов, «так как с Орешиным Есенин тогда еще не был знаком», но это сейчас неважно. И тот и другой горячо поддержали обе революции 1917-го. А Клюев так и вовсе вступил в партию большевиков…

У большевиков – вернее, с большевиками, – как мы знаем, оказался и Тиняков, недавний декадент-черносотенец. (Как его не расстрелял за те же статьи в «Земщине» какой-нибудь образованный комиссар?) И не просто оказался, а вслед за Есениным мог бы с полным правом утверждать: «В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее». Но с поправкой для обоих: Есенин написал это в автобиографии в 1922 году. Позже о своей левизне он упоминал всё реже. В последней автобиографии, за два месяца до смерти, обмолвится: «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал всё по-своему, с крестьянским уклоном». Тот же крен вправо в 1922-м начнет совершать и Тиняков. И дойдет до концлагеря.

* * *

Приводя цитаты из мемуаров Георгия Иванова, я обязательно оговаривался, что достоверность их ставится многими литературоведами под сомнение. Тем не менее именно Иванов стал первым, кто создал из человека Александра Ивановича Тинякова литературного персонажа.

Тиняков появляется в «Петербургских зимах» (1928), его Иванов сделал главным героем очерков «Александр Иванович» (1933), «Человек в рединготе» (1933) и большого фрагмента из воспоминаний «Невский проспект» (1927).

Достаточно прочитать один за другим два последних текста, чтобы увидеть, как легко автор меняет детали, обстоятельства, нюансы.

Если путаницу в способе и поводе приезда повествователя на квартиру к герою очерков можно простить тем, что Георгий Владимирович запамятовал, то замену Брюсова на Григория Распутина в молитве Тинякова, портрета того же Распутина в тиняковском иконостасе на портрет Блаватской – думаю, нет. Ну и черносотенство и Распутин, которым поочередно поклоняется ивановский Одинокий, это далеко не одно и то же, а своего рода полюса монархизма…

Вообще с реальной действительностью Георгий Иванов не церемонился. Если в этих очерках повествователь видит Одинокого впервые в ресторане «Поплавок» и наблюдает, как тот напивается и устраивает драку, то в очерке «Александр Иванович» в «Поплавке» они уже знакомы, герой узнает повествователя: «…Знаю, помню, встречал, читал, ценю, наслаждаюсь, наш молодой талантливый и т. д. Только, извиняюсь, плюю на все таланты, молодые и старые, подающие надежды и оправдавшие их». А потом ни с того ни с сего рассказывает жуткую путаную историю про то, как познакомился на вокзале с братом и сестрой, влюбился в сестру и позвал их к себе в Сибирь (у Иванова здесь Александр Иванович сибиряк из Томского уезда). Потом брат и сестра уезжают, оставив на сохранение чемоданы. Приходит полиция, чемоданы вскрывают, и в них оказывается расчлененный труп – как оказалось, мужа «сестры»…

На достоверность содержание «Александра Ивановича» и не претендует. Возможно, эту страшную байку Тиняков действительно сам рассказал молоденькому поэту (Иванову во время их возможных дореволюционных встреч и разговоров было слегка за двадцать).

Быть может, эти чемоданы с трупом странным образом родились в воображении Александра Ивановича из сумки с деньгами, которую один из его родственников украл у почтальона (почтальон потом повесился).

И «Поплавок» у Иванова возникает во всех трех очерках, а в двух («Александр Тиняков» и «Александр Иванович») повествователь слышит, как хмельной Одинокий то торжественно провозглашает, то бормочет: «Идет по водам… Валерий Яковлевич Брюсов – идет по водам. Но не к вам, а ко мне!»

Всё бы хорошо – впечатлила эта сцена автора. Но дело в том, что подобное мы находим у Ходасевича в статье «Брюсов» (причем написано значительно раньше любого из очерков Иванова):

Гумилев мне рассказывал, как тот же Тиняков, сидя с ним в Петербурге на «поплавке» и глядя на Неву, вскричал в порыве священного ясновидения:

– Смотрите, смотрите! Валерий Яковлевич шествует с того берега по водам!

То ли прочитал Георгий Владимирович статью Ходасевича, то ли слышал от Гумилева