Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

Но вернемся к сообщению Ирины Емельяновой. Нельзя исключить, что ассоциация ночной кораблик негасимый – фонарь в Александровском саду возникла или прояснилась в сознании поэта только во время прогулки с подругой. Между прочим, предикат плывет более уместен по отношению к луне, нежели к неподвижному фонарю. К тому же аллюзии на луну, как в свое время показал О. А. Лекманов, встречаются в целом ряде строк стихотворения:

В строках «ночной пирог несет сочельник / над головою» (5-я строфа) легко опознать еще одно замаскированное изображение луны, особенно если вспомнить о «кулинарном» заглавии стихотворения Бродского 1964 года «Ломтик медового месяца» (ср. также в «рождественском» стихотворении Анны Ахматовой «Бежецк», 1921): «И серп поднебесный желтее, чем липовый мед»). А словосочетание «дворник круглолицый» (3-я строфа) позволяет внимательному читателю вспомнить о знаменитом пушкинском уподоблении круглого лица «глупой луне» на «глупом небосклоне»[365].

В исследованиях, в том числе принадлежащих О. А. Лекманову, показана роль мотива времени в «Рождественском романсе». Разовью эти наблюдения. Качание жизни вправо и влево напоминает движение часового маятника. Образ маятника развернут в поэме «Зофья», написанной примерно в одно время с «Рождественским романсом». Круглое лицо дворника в контексте стихотворения вызывает ассоциации с циферблатом. Но и затаившаяся в подтексте луна достаточно традиционно уподобляется ему же. Вспомним начальную строку неозаглавленного стихотворения О. Э. Мандельштама «Нет, не луна, а светлый циферблат»[366], где параллель дана в виде контраста, или есенинское «луны часы деревянные / Прохрипят мой двенадцатый час» («Я последний поэт деревни…»)[367].

В пользу истинности автоинтерпретации, о которой сообщила Ирина Емельянова, впрочем, свидетельствует как будто бы сюрреалистическое, фантасмагорическое движение ночного кораблика одновременно над головами «своих любимых» и «у ног прохожих», отлично и просто, вполне реалистичным образом, объясненное Бродским. Однако в «Рождественском романсе» конкретные топографические точки – маркеры московского пространства – легко уживаются с непредставимыми наяву картинами: в самом деле, как и где может «плыть» наяву «пчелиный хор сомнамбул, пьяниц» – в ночном небе? «Реалистическая» логика в стихотворении задействована лишь спорадически, а потому я не готов отказаться от предложенного выше толкования движения ночного кораблика одновременно в верхнем и нижнем мирах московского локуса. Соглашусь с О. Я. Бараш, заметившей по поводу известия Ирины Емельяновой: «…стоит ли отождествлять предмет, послуживший толчком к созданию образа, с самим образом?»[368]

Надо, однако, признать, что моя аргументация взаимообратима: господство воображения над реальностью, властвующее в стихотворении, вполне допускает, чтобы неподвижный фонарь «снялся с якоря» и плыл. Но, даже признавая ночной кораблик многозначной метафорой, одним из референтов которой является фонарь, не следует поспешно отказываться от луны в качестве еще одного означаемого. Между прочим, сближение луны и фонаря не ново: достаточно назвать хотя бы строки «Горят электричеством луны / На выгнутых длинных стеблях» из стихотворения В. Я. Брюсова «Сумерки» (другое название – «Сумерки в городе»)[369]. Ни разу не названные прямо луна, адмиралтейский кораблик и фонарь образуют опорные точки авторского подтекста[370] в «Рождественском романсе», обладающего своей особенной структурой.

В заключение одно пояснение, может быть, и излишнее: перечисленные чуть выше стихотворения Мандельштама, Есенина, Брюсова, конечно, не образуют контекст, актуальный для восприятия «Рождественского романса». Они приведены лишь как примеры, иллюстрирующие механизм ассоциаций.

Романс князя Мышкина из поэмы Иосифа Бродского «Шествие»

Семантика и литературный подтекст[371]

Памяти Валентины Полухиной

Князь Мышкин, один из персонажей ранней поэмы Бродского «Шествие» (1961), отличается от своего литературного прототипа – героя романа Ф. М. Достоевского «Идиот». Приезжает не для новой жизни после излечения от душевной болезни в Швейцарии, а для смерти:

приезжать на Родину в несчастьи,

приезжать на Родину для смерти,

умирать на Родине со страстью.

(I; 105)

Неполное или даже полное несоответствие героев «Шествия» их литературным прообразам – факт очевидный[372]. В наиболее общем плане оно может быть объяснено так: персонажи поэмы-мистерии – «вечные образы», персонифицирующие разные стороны «авторских представлений о мире» (с. 79), как сказано в прозаическом предисловии; их сходство с литературными прототипами не простирается дальше совпадения самых общих черт. В случае с Мышкиным – это приезд в Петербург / жизнь в Петербурге:

В Петербурге снег и непогода,

в Петербурге горестные мысли,

проживая больше год от года,

удивляться в Петербурге жизни.

(I; 105)

Это любовь, столкновение с убийством, потеря дорогих людей, детская беззащитность:

<…> привыкать на родине к любови,

привыкать на родине к убийству.

Боже мой, любимых, пережитых,

уничтожить хочешь – уничтожишь,

подними мне руки для защиты,

если пощадить меня не можешь.

<…>

И в любви, испуганно ловимой,

поскользнись на родине и падай,

оказавшись во крови любимой.

(I; 105–106)

Как заметил Я. А. Гордин, в «Шествии» содержатся «настойчивые мотивы смерти»[373]. По характеристике О. В. Богдановой, герои «Шествия» —

преимущественно литературные персонажи-архетипы, наделенные «коллективным бессознательным» некими закрепленными за ними чертами и качествами, идеями и кодами. Длинный ряд из героев-теней – Арлекин, Коломбина, Поэт, Дон Кихот, Лжец, Усталый Человек, Скрипач, Король, Вор, князь Мышкин, Честняга, Плач, Торговец, Счастливец, Любовники, Крысолов, Гамлет, Чорт – представляют собой череду вариантов и вариаций жизненных представлений, главным образом связанных с шекспировским вопросом «Быть или не быть?», в очень упрощенном виде – жить или умереть. Именно смерть (мотив смерти) становится у Бродского средством/способом наиболее интенсивного переживания жизни и постижения бытийного смысла. Личностный план переживания драматической ситуации переводится поэтом в план метафизический, вселенский[374].

Соответственно, этот инвариантный для поэмы (и для творчества Бродского в целом) мотив смерти развернут и в Романсе князя Мышкина. Прикрепление Бродским этого мотива к фигуре персонажа, заимствованного из романа Достоевского, по-видимому, объясняется двояко. Во-первых, «настоящий» Мышкин, пораженный гибелью Настасьи Филипповны, впадает в безумие, в состояние идиотизма, что может интерпретироваться как аналог физической гибели. Ведь это утрата собственного «я», самосознания. Во-вторых, возвращение на родину, и именно в Петербург, трактуется в «Шествии» как приход в мир смерти. Автор обращается к своему Мышкину: «– Как поживаете, любезный князь, / уже сентябрь, и новая зима / уже не одного сведет с ума» (I; 81). «Настоящий» Мышкин, персонаж