Читать книгу - "Кошки. Письма на заметку - Шон Ашер"

7 сент. 1780 г.

Дражайшая Киска,

Не далее как вчера, пока я отдыхал, наслаждаясь солнечной погодой, на лугу, довелось мне узреть Вас в Вашем великолепном особняке. Вы умывали прелестную круглую мордочку, касались бархатными лапками безукоризненно острых ушек, и помахивали грациозно изящным своим хвостом. Амур притаился в тот час под полосатой Вашей шкуркой и – о жестокий шалун! – устремил без промаха иглу свою в мое несчастное сердце!

С того самого времени день и ночь пребывал я на балконе в надежде, что звезды в закатных небесах побудят Вас направить свои шаги на крышу особняка. Без счета приносил я серенады под Ваши окна; без счета, отчаявшись, наполнял громкими мольбами все окрестные углы и закоулки. Не было никого, кто не услышал бы моих песен – кроме одной лишь суровой красавицы; а она сидела, завернутая в меха, мурлыча беспечно, или же спала безмятежным сном.

Не обладая дивным музыкальным даром, коим упоительно тревожите Вы порой сумрак, заставляя ночные светила остановить свой ход заслушавшись; не имея счастья почивать всечасно в объятиях фаворитки Муз и быть ласкаемым, как Вы, ее пальцами, созданными для пера Философии; не пользуясь ее благосклонным соизволением погружать, как Вы, усы в отборные сливки – все же не полностью я лишен привилегий благородства, образования и красоты. Ведя свой род от властителей Персии, я сохранил еще в своей особе и белизну, и мягкость царственного горностая.

Нынче утром, разделяя стол с господином доктором, я взглянул на свои стати, отраженные в миске с водой, – зрелище длинных белых усов, жемчужных зубов, сапфировых глаз предстало мне; душа моя утешена была благоприятной гармонией моих черт; и могу сказать, что отражение не льстило мне, ибо лазурь, украшающая края миски, уступала моим глазам в блеске.

Воистину, дражайшая мисс По, Вы не ведаете, каким сокровищем пренебрегаете. Владения мои текут молоком в изобилии, и двадцать чердаков, обителей жирных мышей, предоставлю я для Вашего питания и развлечения.

Позвольте же мне теперь бросить к Вашим божественным ножкам голову огромного пасюка, кровь которого до сей поры пятнает мои лапы. Если будет угодно Вам выказать мне благоволение, исполнив песню, которую я имел смелость сочинить в Вашу честь и в которой изложил чувства, что мечтал бы исторгнуть из Вашей груди, – обещаю привести кошачий оркестр и аккомпанировать Вам в припеве.

АРИЯ – С ДВИЖЕНИЕМ

О трус, тебя я презираю,

Коль пасюка страшишься ты!

Явись же, кот моей мечты!

Врага на части раздирая,

Как грозен острый коготь твой!

Ужасной полнятся молвой

Курятник, конура и поле,

Когда гуляешь ты на воле!

Но если воздыхатель страстный

Отвергнет вдруг любовь мою,

Немедля лапою опасной

Ему я сердце разобью!

Припев:

Мурр-мурр мяу, крыша, мяу, луна!

О прелестная чаровница, промурлычьте теперь же свое согласие, в уповании и остаюсь с совершеннейшим почтением Ваш истинный почитатель,

Снежок

ОТВЕТ МИСС СЬЮАРД

Литчфилд, в собственном доме

8 сент. 1780 г.

Ах, не избежала я чар прекрасного Снежка; но, взирая благосклонно на безупречную белизну его горностаевых мехов, восхищаясь его могучей силой и безукоризненным сложением, вздыхаю украдкой, ибо он, хоть и вскормлен сосцами добродетели и науки, все же несет в себе злобу и ярость, в коей столь часто, и не без основания, упрекают кошачью породу. Наследственная наша жестокость, возможно, и похвальна, когда используема бывает против врагов благодетелей наших, но она же заслуживает и сурового порицания, будучи направлена к досаде наших друзей. Я счастливо была удостоена утонченного образования, но должна сказать, дорогой мой Снежок, что против Вашего преимущества в обстоятельствах моя привилегия едва ли значительна; и все же в то время, как Вы отдаетесь самозабвенно порывам убийственной страсти, я приучилась сдерживать в себе подобные проявления. Жаворонок может упиваться брачными своими песнями, и кенар выводить громкие трели, и дрозд возносить хвалу уходящему солнцу, будучи непотревоженными мною; воистину, упитанная, соблазнительная голубка почивала днями безмятежно на мягкой спинке моей, и склоняла доверчиво изящную шею, обходя округ.

Поспешу же теперь описать, как мое к тебе расположение жестоко было разрушено о прошлом месяце. В темнейший час чудеснейшей ночи поманило меня на волю спокойствие этого времени любви, суля втайне надежду встречи с дорогим моим персидским котом. Мягко ступая, вышла я на тускло мерцающую крышу особняка. Мой вкус к прекрасному и поэтическому подарен мне тонкими наблюдениями твоего хозяина в беседах с моей хозяйкой, у ног которой я люблю лежать мурлыча. Восхищаясь открывшейся передо мной красотой, кротко вздыхала я по тебе, озаренная луной. В ее лучах тень особняка представала мне величественным собором. Жемчужные поля в долине Стоу простирались передо мной; озеро же, притаившееся меж ними, в лунном свете сверкало и переливалось, словно алмазное. Кроны деревьев, что обрамляют тропу, избежав мучений, причиняемых рукою Скуки, стремящейся привести их в отвратительный порядок, переплетались, радуя разнообразием прекрасных форм. Свободные ветви их танцевали в порывах полуночного ветра, а листья серебрились под луной. Я сошла вниз на лужайку, дабы наблюдать волнующую их красу в обрамлении изящных арок, сплетениями образуемых. Чу! ухо мое встревожено было – не призывом возлюбленного, но громкой, яростной боевой песней, что шесть черных котов исполняли во славу бесчисленных подвигов Снежка Персидского; в сравнении с которыми, по их же признанию, победы английских его соратников меркли подобно усилиям доблестных Хау, затмеваемым триумфами и мощных Клинтона и Арбатнота, и могучего Корнуоллиса[1].

Пелось в ней также, что неукротимую силу свою унаследовал ты по прямой от непобедимого Александра, доблесть какового возвышала его над простыми смертными, как и подобает плоду тайной связи матери его Олимпиады с Юпитером[2]. Пели они, что при славной осаде Персеполиса, когда прекрасные Роксана и Статира[3] соревновались за его благосклонность, завоеватель милостиво одарил их белою кошкой – твоей, воинственный Снежок, прародительницей в десять тысяч девяносто девятом колене. До той поры дикая их песня ласкала мой слух; даже когда перешла она к озерам молока, обращаемым ужасом твоего имени в сыворотку в пределах своих эбеновых крынок; к мышам, издающим жалобный писк со всех окрестных чердаков; наконец, к армиям пасюков, устремляющихся в страхе на верную смерть в церковном пруду с дружным воплем «последний – добыча дьявола», как только завидят меж кустов отблески белоснежных твоих доспехов.

Но ах! когда запели, вернее, заорали они о жаворонках, щебечущих под ласковыми лучами солнца, что, зачарованные блеском глаз твоих, становятся добычей безжалостных лап; о дроздах, одиноко на голых ветвях трудящихся, наполняя радостью бледный свет зимнего