Читать книгу - "Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин"

в журнале «Знамя» в 2000-м. На него отозвалась Ирина Бенционовна Роднянская, в своей статье «Гамбургский ежик в тумане» назвавшая Тинякова «талантливым циником».

В 2004 году я вставил две строфы из тиняковского стихотворения «Homo Sapiens» в рассказ «Репетиции». Герой рассказа готовится к поступлению в одно из московских театральных училищ и выбирает стихотворение, которое прочтет на экзаменах. Пробует и не решается. А так как герой из Красноярского края, то нашел он «Homo Sapiens» в изданной в Красноярске в 2001 году книжке стихотворений Тинякова в серии «Поэты свинцового века».

В том же 2004-м я упомянул его в повести «Вперед и вверх на севших батарейках» в сцене спора в общежитии Литературного института. Один студент – тщедушный паренек в очках – славит Бродского, другой – крепыш по имени Миша – Рубцова, третий – Саша Фомин – Бориса Рыжего, а главный герой (повесть написана от первого лица) заявляет:

– А мне простая поэзия нравится. Искренняя и простая.

Тщедушный переводит свои линзы с Миши на меня:

– Это кто же простой?

– Да кто… Тиняков, например. Не весь, но лучшие вещи – простые у него и, можно сказать, гениальные.

Тщедушный с минуту глядит на меня как на дурака, а потом объявляет:

– Я не знаю такого. – В его голосе приговор мне: что я неудачно выбрал пример, а потому не имею больше права ввязываться в разговор.

На эту сценку довольно бурно отреагировал покойный Сергей Павлович Костырко:

Отвратны в повести почти все из литературного окружения героя. Но особенно карикатурными кажутся повествователю все эти интеллигенты-либералы, что носятся со своим Бродским. Мне, говорит герой, милее Тиняков, он «искренен, прост, а иногда почти гениален». Нет, может, правда милее, только вот чего жеманиться-то, чего о поэтическом даре говорить – в истории русской литературы Тиняков остался не из-за своих вполне посредственных стихов, а как зоологический антисемит и клинический мизантроп. <…> Хотел автор или нет, но противостояние его с окружающей «творческой средой» в основном соответствует вот этому противостоянию с «либерал-интеллигентами». Эффект – не думаю, чтобы автор рассчитывал именно на него, – забавный: именно то, что приписывается русской интеллигенции как самое отвратное в ней – уверенность в своем избранничестве, дающем право на учительство, и проч., – вот все это почти персонифицировано, пусть и навыворот, в самом герое. Он жесток по отношению к себе[41].

После повести «Вперед и вверх…» Тиняков из моих прозаических вещей надолго пропал, зато появлялся в рецензиях и статьях.

В журнале «Нижний Новгород» (2019, № 4) вышел мой очерк о Тинякове «Автоматически реабилитированный», ставший основой для этой книги. Рассказ «Дедушка» я уже упоминал.

Перечисляю всё это не из тщеславия, а затем, видимо, чтоб показать: к столь объемной вещи, как эта книга, я шел долго и, получается, целенаправленно. Иногда обстоятельства вели, иногда словно бы некая сила. Хм…

* * *

В «Дедушке» я заставляю Александра Ивановича вспомнить на больничной койке строки из письма к нему Льва Толстого (которые, напомню, сам и придумал):

Толстой болел тогда, мы с ним посредством записок общались. Через дочку… Он мне написал: «Возвращайтесь домой, помиритесь с родителями, дедушкой. И, пожалуйста, не становитесь современным поэтом. Современные поэты – люди ненормальные. Вы крестьянин, а крестьян в свете не любят. И в литературном кругу тоже. Будете на побегушках у дворянских фуражек, смеяться над вами будут и погубят». Так и вышло.

Но про дворянские фуражки, про современных (Толстому) поэтов, про побегушки я не сочинил, а взял из разных публицистических произведений Льва Николаевича.

И здесь хочется обратиться к выстроенным самой жизнью сюжетам, где одним из персонажей был Тиняков.

Я вернусь назад, в дореволюционное и революционное время, кое-где пройду по второму кругу, может быть, взгляну на уже описанное событие под несколько иным углом. Читая современные биографии, я вижу, что многие авторы так делают. Тоже захотелось попробовать.

Итак.

Немного позже тиняковской истории вспыхнул другой скандал, и остракизму подвергся еще один поэт из крестьян – Сергей Есенин. Вот как об этом много позже вспоминал Георгий Иванов:

Кончился петербургский период карьеры Есенина совершенно неожиданно. Поздней осенью 1916 года вдруг распространился и потом подтвердился «чудовищный слух»: «Наш» Есенин, «душка-Есенин», «прелестный мальчик» Есенин представился Александре Федоровне в Царскосельском дворце, читал ей стихи, просил и получил от императрицы разрешение посвятить ей целый цикл в своей книге!

Теперь даже трудно себе представить степень негодования, охватившего тогдашнюю «передовую общественность», когда обнаружилось, что «гнусный поступок» Есенина не выдумка, не «навет черной сотни», а непреложный факт. Бросились к Есенину за объяснениями. Он сперва отмалчивался. Потом признался. Потом взял признание обратно. <…>

Книга Есенина «Голубень» вышла уже после Февральской революции. Посвящение государыне Есенин успел снять. <…>

Не произойди революции, двери большинства издательств России, при том самых богатых и влиятельных, были бы для Есенина навсегда закрыты. Таких «преступлений», как монархические чувства, русскому писателю либеральная общественность не прощала. Есенин не мог этого не понимать и, очевидно, сознательно шел на разрыв. Каковы были планы и надежды, толкнувшие его на такой смелый шаг, неизвестно[42].

Позже человек, явно расположенный к Есенину, его соратник по сборникам «Скифы» Иванов-Разумник записал рассказ самого Сергея Александровича:

До Могилёва (куда Есенин был командирован как санитар Полевого Царскосельского военно-санитарного поезда № 143. – Р.С.) я так и не добрался. В пути меня застала революция. Возвращаться в Петербург я побоялся. В Невке меня, как Распутина, не утопили бы, но под горячую руку, да на радостях, расквасить мне физиономию любители нашлись бы. Пришлось сигнуть в кусты: я уехал в Константиново… Переждав там недели две, я рискнул показаться в Петербурге и в Царском Селе. Ничего, обошлось, слава Богу, благополучно[43].

Есенин стал сотрудничать с эсерами – «…работал с эсерами не как партийный, а как поэт», – вскоре перешел к большевикам.

А что Тиняков? Месяцы после свержения Николая Второго и до Октябрьской революции никак не отражены в его биографии. Единственное свидетельство я нашел опять же у Георгия Иванова в очерке «Человек в рединготе»:

Он сидел на Мальцевском рынке среди старух с серебряными ложками и мальчишек с пирожками. Он сидел в своем рединготе и цилиндре и торговал книгами.

Вернее, безучастно смотрел, как любопытные перебирают его никому не нужный товар и уходят, ничего не купив. Шарф был туго замотан вокруг его короткой шеи, и в стоячих глазах светилась ледяная тоска. Это было при Керенском. Судя по всему, звезда «человека в рединготе» клонилась к закату…[44]

Впрочем, Иванов вполне