Читать книгу - "Безумие Гёльдерлина. Жизнь, поделенная надвое - Джорджо Агамбен"

Самые возвышенные людские мысли не лишены подобной универсальности. Душевная сфера человека включает в себя множество стремлений; потому такие умозаключения нельзя исключать. В этом отношении люди куда более возвышенны, поскольку живут в обществе людей.

25 января 1729 года. С почтением, Ваш Буаротти.

Литературный критик Филарет Шаль публикует эссе «Гёльдерлин, обезумевший от Революции». Потерю рассудка автор приписывает поездке поэта в Париж (далее на французском): «Из кроткого мечтателя Париж сделал его умалишенным… В молодости он мечтал о мирной платоновской республике, в юности – проклинал рабскую Европу. И вот он сошел с ума из-за того, что увидел Париж. Чудовище, насаждающее культуру, погубило его».

Беттина фон Арним публикует эпистолярный роман «Гюндероде», где приводится множество высказываний Синклера (в книге он выведен под именем С. Клер) о Гёльдерлине. «С. Клер сказал… что слушать его [Гёльдерлина] – все равно что внимать шуму ветра, ведь он постоянно высвистывает гимны, а когда прерывается, точно ветер разворачивается в другую сторону, и получается уловить глубокий смысл: тогда ощущение, что он безумен, окончательно рассеивается… Однажды Гёльдерлин сказал, что все в мире – ритм, вся человеческая судьба – особенный небесный ритм, каждое произведение искусства – неповторимый ритм, и все это, колеблясь, срывается с рождающих поэзию губ Бога; когда человеческий дух готов подчиниться, судьбы изменяются, и в них находит свое воплощение гений, а поэзия – это борьба за правду то в области пластических и атлетических искусств, где слово ухватывает тело (поэтическую форму), то в области эстетики… Его изречения для меня как слова оракула, он пророчествует в своем безумии подобно христианскому священнику, и, без сомнения, всякая мирская жизнь рядом с ним – безумие, поскольку он исключен из нее».

10 ноября. Счет от сапожника Фойхта.

Для господина Гельдерле:

6 августа – ремонт одного ботинка 12 к.

4 ноября – ремонт одного ботинка 18

Итого 20

1841

14 января. Сын Густава Шваба, Кристоф Теодор, осенью 1840 года записавшийся в Тюбингенскую семинарию, впервые навестил Гёльдерлина.

Из его дневника: «Сегодня после нескольких бесплодных попыток мне наконец удалось встретиться с Гёльдерлином. Я не слишком усердствовал, поскольку меня останавливала мысль, что я разрушу прекрасный образ, который сам сложил в воображении по рассказам о его юношеских годах. Теперь я понял: разница так велика, что два этих образа могут сосуществовать и не препятствовать друг другу… Я вошел, он сидел за пианино и играл, но тут же встал и обратил ко мне несколько любезных фраз, на что я ответил тем же. Хотя девушка ранее сказала мне, что он выйдет прочь, как только увидит меня, он, к моей радости, не сделал этого, а снова уселся за инструмент и продолжил играть. Выходило весьма мелодично, хотя у него не было нот. Он не произнес ни слова, я полчаса стоял рядом с пианино и не заговаривал с ним. Я прекрасно разглядел его лицо, сначала мне было сложно прийти в себя, потому что я не мог изгнать из мыслей прелестный лик молодого человека, который сам же и придумал, но потом я овладел собой и перестал обращать внимание на его глубокие морщины. Высокий, совершенно отвесный лоб, правильный нос совсем немного длинноват, но при этом идеально прямой, небольшой рот и тонкие губы, такие же ребяческие, как подбородок и вся нижняя часть лица. Временами он смотрел на меня, в особенности когда ему хорошо удавалась какая-то музыкальная фраза: его серые глаза приглушенно сияют, при этом лишены жизни, а белки такого воскового оттенка, что я испугался. От переизбытка чувств у меня навернулись слезы, и я не смог сдержать рыданий; то, что я так растрогался, – это можно было списать на музыку – как будто обрадовало его, и он дважды взглянул на меня с какой-то детской непосредственностью. Я как мог пытался взирать на все через призму рассудка и сохранять непринужденную обходительность манер; возможно, это расположило его ко мне. В конце я решился попросить его отвести меня в его комнату, он выказал готовность сделать это, открыл мне дверь и сказал: “Ваше величество, проследуйте сюда”. Я вошел и положительно оценил вид из окна, с чем он согласился. Он оглядел меня и пару раз пробормотал себе под нос: “Это генерал”, а затем еще: “Как он хорошо одет” (я по чистой случайности надел шелковый сюртук)… Я спросил, написал ли он “Гиперион” еще в студенческие годы, он в ответ пробурчал что-то неразборчивое, а затем кивнул. Я спросил, общался ли он с Гегелем, на это он тоже кивнул и прибавил еще несколько непонятных слов, я уловил только “Абсолют”… Я спросил его о Шиллере, и о нем поэт, кажется, ничего не желал слышать. Второе издание “Гипериона” стояло на полке, я показал ему те отрывки, которые особенно заворожили меня, с чем он согласился, тем более что мое восхищение, видимо, пришлось ему по душе. Я попросил прочесть мне что-нибудь, но он говорил только какую-то бессмыслицу ― кажется, слово “паллакш” для него означает “да”… Просмотрев его книги, я обнаружил “Учение о душе” Кампе, стихотворения Клопштока, Цахарии (sic) и Хагедорна. Я спросил, как он себя чувствует, и он заверил меня, что хорошо; на мое замечание, что в подобном месте невозможно заболеть, он ответил: “Я вас понимаю, я вас понимаю”».

21 января. Из дневника Кристофа Теодора Шваба: «Шестнадцатого января я был у Гёльдерлина. Ночью и утром он пребывал в дурном настроении. Но в два часа дня, когда я пришел к нему и уже немного распогодилось, он выглядел относительно спокойным. Он несколько раз дружелюбно взглянул на меня, но его настроение то и дело снова портилось, я со смехом сказал ему, какой он рассеянный и упорный, что он часто размышляет вслух, он же никак на это не ответил. Я рассказал ему о реке, которая величественно и шумно течет у него под ногами, о прекрасном вечере, и он произнес: “Значит, и ты меня понимаешь”. Он ни к кому не обращался на “ты”, он беседовал сам с собой, просто говорил, что думал. Пока я читал его “Гиперион”, он пробормотал: “Не заглядывай в него так пристально, он плотоядный”. Когда я попросил его сесть со мной рядом на диван, он ответил: “Ни за что на свете, это опасно” – и ничего больше. Когда я открыл сборник его стихов, он попросил ни в коем случае этого не делать, а когда я сказал, что могу одолжить ему стихотворения Виланда, он категорически отказался. Он встал и собрался удалиться,