Читать книгу - "Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр"

и не умеет найти иное. В изысканном клубном кресле гибнет направленная на рационализацию цивилизация, украшения же церковных скамей, напротив, рождены напряжением, придающим им доказательное значение. Так, хоралы – выражение церковной службы – оборачиваются попурри, чьи мелодии побуждают к полной незначительности, и благоговение переходит в безадресное эротическое удовольствие.

Равенство молящихся отражается в холле отеля опять-таки в искаженном виде. Когда возникает община, различия между людьми стираются, ведь участь у этих Божиих созданий одинаковая, и перед духом, располагающим ими, меркнет то, что не располагает им самим, – необходимый предел, установленный людьми, и разделение, предусмотренное природой. Временность совместной жизни понимается в доме Божием именно как временность, и грешник входит в «мы» точно так же, как праведник, чья безопасность здесь нарушена. Итак, всё человеческое устремлено к необходимым условиям, что создает равенство обусловленного; большое теряется рядом с малым, а добро и зло витают в воздухе, когда община обращена к Тому, кого не измерить никакой мерой. Такая релятивизация качеств не приводит к их смешению, а возвышает их до реальности, ибо связь с последним требует встряски предпоследних вещей, однако их не уничтожает. Равенство позитивно и существенно, оно не мазок и не передний план, а свершение различного, которое поневоле отрекается от независимого собственного существования, чтобы спасти самое свое сокровенное. Это сокровенное ждут в доме Божием и уповают на него; находясь в тени, пока проведены лишь человеческие границы, оно само отбрасывает тень на обособления, коль скоро человек просто приблизится к границе.

Равенство в холле отеля зиждется не на отношениях с Богом, а на отношениях с Ничто. Здесь, в пространстве, лишенном связей, отделение не оставляет целесообразную деятельность под собою, а заключает ее в скобки ради свободы, которая может подразумевать только себя самое и потому тонет в расслабленности и равнодушии. Если в доме Божием человеческие различия погружаются в свою временность, разоблаченные серьезностью, перед коей исчезает уверенность окончательного, то ненаправленное пребывание, к которому не обращен никакой зов, приводит всего лишь к игре, возвышающей несерьезность обыденности до серьезности. Зиммелево определение общества как «игровой формы обобществления» вполне справедливо, только вот оно не выходит за рамки описания. Гармония фигур, представленных в холле отеля, сугубо формальна, это – равенство, означающее опустошенность, а не исполненность. Изъятый из суеты человек хотя и обретает дистанцию от обособлений «собственно» жизни, но не подлежит новому предназначению, которое ограничивает сверху сферу действия упомянутых фиксаций; и человек беспомощно расплывается в неопределенной пустоте, становится «членом общества вообще» и ненужный стоит в стороне, одурманивая себя, пока идет игра. Таким образом, это аннулирование совместности, которая уже сама по себе нереальна, есть не взлет к реальности, а скорее, наоборот, соскальзывание вниз, во вдвойне нереальную мешанину одинаковых атомов, из которых строится призрачный мир. Если в церкви выделяется Божия тварь, осознающая себя носителем общности, то в холле отеля выявляется бессущностный элемент, к каковому сводится рациональное обобществление. Он движется к Ничто и возникает аналогично абстрактным и формальным общим понятиям, посредством которых ускользнувшее от напряжения мышление тщится постичь мир. Эти абстракты суть отображения воспринятых в этой связи общих понятий: они лишают непостижимо данное его возможного содержания, вместо того чтобы поднять его в реальность, сориентировав на верхние фиксации; они не относятся к устремленному совокупному человеку, который, принимая мир, им противостоит, но установлены трансцендентальным субъектом, который позволяет им приобщиться к бессознательному состоянию, в какое он впадает, приписывая себе функцию творца миров. Если свободно парящее рацио, смутно осознающее свою условность, также предполагает понятия Бога, свободы, бессмертия, находит оно всё-таки не созвучные экзистенциальные понятия; а категорический императив, конечно, – не замена указанию, исходящему из нравственного решения. Так или иначе, сплетение этих понятий в систему подтверждает, что человек не хочет отталкивать утраченную реальность; он просто не овладевает ею, потому что ищет ее посредством разума, который ее отверг. Покинутость рацио завершается, только когда оно снимает маску и бросается в пустоту каких-либо абстрактов, которые, когда рацио отказывается от пленительных созвучий и тоже жаждет выразиться в понятии, уже не являются мимикрией высших фиксаций. Безусловным для рацио остается лишь открыто признанное теперь Ничто, где оно, хватаясь снизу и двигаясь вверх, стремится основать уже ускользнувшую от него реальность. Если для человека, пребывающего в благоговейном напряжении, Бог становится в сотворенном и входом и выходом, то витающий лишь в себе самом интеллект творит иллюзорное обилие фигур из нуля. У этого поначалу удобного бессмысленно-общего, которое выделяется из Ничто не более, чем того требует отделение Нечто, интеллект надеется отвоевать мир, каковой являет собою мир, только если действительно познанное общее его объясняет. Он приводит пронизывающие многообразие соотношения к общему знаменателю, к понятию энергии, лишь тонким слоем отделенному от нуля, или крадет у истории парадоксальность и понимает выровненное как прогресс в одномерном времени, или возводит, мнимо отрицая сам себя, иррациональную «жизнь» в ранг сущности, чтобы ограниченно вернуть себя из освобожденного остатка общечеловеческого бытия и пронизать сферы по всей их шири.

Коль скоро за основу берутся эти предельные редукции реального, то, наверно, можно – это подтверждает Зиммелева философия жизни – получить искаженное изображение добытых в высших сферах данных, не менее полное, чем при продвижении от слов «Бог» или «дух», но применение пустых абстрактов обнаруживает фактическую позицию исчезнувшей мысли менее двусмысленно, чем произвольное применение категорий, ставших непостижимыми. Полым терминам, которые выталкивают различенное из однообразия нуля, соответствуют посетители отельного холла, где индивид исчезает за периферическим равенством общественных личинок. Неопределенное особое бытие, что в доме Божием уступает тому незримому равенству стоящих перед Богом, которое постоянно обновляет это особое бытие и определяет, они упраздняют, оборачиваясь просто фраками. И тривиальность их речи, бесцельно нацеленная на ничтожные предметы, чтобы люди встречались в их несущественности, есть лишь противоположность молитвы, направленная вниз, на то, что они праздно обходят.

Даже соблюдение тишины и спокойствия – в холле отеля к этому призывают не менее настоятельно, чем в доме Божием, – указывает на то, что люди в обоих помещениях, по сути, одинаковы. Об этом написано в «Смерти в Венеции»: «Здесь царила торжественная тишина – гордость больших отелей. Официанты неслышно ступали в своих мягких туфлях. Стук чайных ложек о чашки, полушепотом сказанное слово – вот и всё, что слышалось здесь»[62]. Пустая торжественность этой традиционной тишины вытекает не из общепринятого обоюдного уважения, а служит изничтожению различий; эта тишина пренебрегает дифференцирующим словом и силой низводит в равенство перед Ничто, – в равенство, какому пронизывающий пространство голос непременно бы повредил. Напротив, в храме Божием молчание означает