Читать книгу - "Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр"

почти нерасторжимый узел, так что в конечном счете групповое «я» воспринимает их как единосущное и абсолютно неразделимое целое. Даже у создавших группу вождей отсутствует ясное понимание того, в каком, собственно, качестве идея откладывается в их сознании – в качестве первоначального импульса или как показатель иного содержания. Если с самого начала они умышленно используют идею как стимулирующее средство, то делается это лишь затем, чтобы привлечь как можно больше людей и таким образом обеспечить группу надлежащей силой воздействия. Вливающийся в группу людской поток непосредственно заявляет о своей приверженности идее, даже не вникнув в истинный ее смысл. А поскольку эти люди составляют подавляющее большинство, групповое «я» отвлекается от фактической желательности и видит свой долг в раскрытии сути обеспеченного обманным путем долженствования. Натиск групповой индивидуальности, чей великий духовный путь прописан идеей в самом зародыше, не в силах сдержать даже сведущие лидеры. Рано или поздно им приходится считаться с теми верованиями, какие они породили, теперь, когда у них на службе находится неповоротливое групповое существо, их не переменить так запросто, будто легкую накидку. «Вызвал я без знанья / духов к нам во двор / и забыл чуранье, / как им дать отпор!»[60] – жалуется ученик чародея, и нередко лидеров ожидает та же участь. В подобных группах царит шаткое равновесие между идеей и практической целью, и если когда-нибудь между этими двумя сущностями (обыкновенно глубоко и нерушимо между собой связанными) случается разрыв, нельзя ответить однозначно, на чьей стороне приоритет.

Динамика групповой индивидуальности осуществляется в области, чей характер, а также отношение к сфере действия отдельного человека, пожалуй, обнаруживаются только теперь. История развития любой группы символически предстает в виде ломаной линии, а идея, дух группы, сообразно примитивности и закоснелости группового «я», поневоле принимает простые и грубые формы. Когда групповые умы самого различного склада, блуждающие в социальном мире, сталкиваются друг с другом – миролюбиво или с ожесточением, – речь всегда идет об объединениях и разъединениях, до известной степени неподвластных влиянию отдельной личности. Всё это столпотворение умов имеет место в области, куда субъекту как таковому вход заказан, и потому его разряды сродни катастрофам, по жути своей беспримерным. Когда единичное, самосущее «я» разрывает отношения с группами и затем осознанно следит за их развитием как самостоятельный индивид, ему открываются тысячи решений и возможностей, не реализуемых в группе по определению. Идеи обнажаются перед индивидом во всей многомерности, тогда как их развитие в социальном мире, где власть сосредоточена в руках групп и где они утрачивают всякую гибкость, идет только по одному пути; отношение идеи к индивиду, а также ее взаимодействие с другими людьми осуществляются по всему диапазону, так сказать, по всей поверхности, в социальном же мире они соприкасаются только какой-нибудь одной своей гранью, и это единственная форма соприкосновения. Между нескладными, схематическими, неповоротливыми групповыми умами – сплошь пустующие пространства, между идейными формами – неожиданное противостояние. Попытка индивида заполнить эти бреши субстанцией и создать точки органичного сопряжения обречена на неудачу в силу конституции самих групповых индивидуальностей; последние в сравнении с индивидом напоминают неуклюжих великанов – его ли изящной миниатюрности тягаться с ними. Лидеры постоянно вмешиваются в развитие группы или же под лозунгом новой идеи вызывают к жизни новые формирования, но данный факт еще ничего не доказывает. Ведь эти люди действуют не как полноценные и разносторонние индивиды, поскольку их сущность уже испытала ту своеобразную редукцию и сжатие, каковые только и подвигают их к творческому акту в сфере групповой индивидуальности.

Холл отеля

Устремленное к Богу сообщество высоких сфер обладает определенным знанием о том, что оно, сориентированное как во времени, так и в вечности, живет в законе и по ту сторону закона и неизменно блюдет меж природой и сверхприродой зыбкую середину; оно не только являет себя в своей парадоксальной ситуации, но и осознает ее и называет. В сферах меньшей реальности вместе с экзистенциальной долей иссякает сознание экзистенции и собственно данности, и помутненный разум теряется в лабиринте искаженного происходящего, искажения которого уже не сознает.

В дереализованной жизни, утратившей силу самосвидетельства, своего рода языком может стать ее эстетическое формирование, ведь хотя художник не возносит ставшее немым и мнимым непосредственно к действительности, он всё же выражает свое устремленное «я» в образном воссоздании этой жизни. Чем глубже прячется жизнь, тем больше она нуждается в художественном произведении, которое разомкнет ее замкнутость и так расставит по местам ее элементы, что они, россыпью лежащие подле друг друга, обретут взаимосвязь. Единство эстетического произведения, способ, каким оно расставляет акценты и связывает события, заставляет безмолвный мир заговорить, придает значимость затронутым в нем темам; конечно, их смысл нужно всякий раз разъяснять, и не в последнюю очередь он зависит от уровня реальности их творца. Если в высших сферах художник утверждает реальность, которая внимает самой себе, то в нижних регионах его произведение становится провозвестником многообразия, которому отчаянно недостает любого освобождающего слова. Его задачи множатся по мере того, как развеществляется мир, и изолированный дух, которому реальность недоступна, в итоге навязывает ему роль воспитателя, пророка, не только видящего, но и провидящего и связующего воедино. Пусть даже такая перегрузка эстетического отводит художнику неправильное место, она понятна, ибо не тронутая подлинными вещами жизнь узнаёт себя в зеркале произведения и таким образом достигает негативного, как всегда, осознания своей удаленности от реальности и своей иллюзорности. Ведь сколь ни слаба экзистенциальная сила, движущая произведением, она всегда закладывает в путаный материал интенции, помогающие ему обрести ясность.

Не являясь произведением искусства, детективный роман тем не менее показывает цивилизованному обществу его собственный лик яснее, чем оно иначе могло бы его увидеть. Его носители и его функции – в нем они дают отчет о себе и раскрывают свое скрытое значение. Однако к такому саморазоблачению роман может только принудить скрывающий себя мир, ибо его создает сознание, этим миром не ограниченное. Руководимый сознанием, роман сначала по-настоящему додумывает до конца общество, которым властвует автономное рацио и которое наличествует лишь как идея, и логически развивает данные этим обществом зацепки, чтобы идея целиком воплотилась в действии и персонажах. Произведя стилизацию одномерной нереальности, он посредством своей экзистенциальности, преобразованной не в критику и предъявление претензий, а в эстетические композиционные принципы, соединяет удовлетворяющие основным условиям отдельные содержания в замкнутый смысловой контекст. Лишь это сплетение в единство, собственно, и позволяет истолковать представленные факты. Ведь, подобно философской системе, эстетический организм нацелен на скрытую для самих носителей цивилизованного общества